— А пахло от вас сильно. Я сразу понял — ромовый, это самое, перегар.
— А от водки другой, что ли?
— Ой, да вы что, господин хороший? А как же? От водки перегар ровный, так и струится, как Волга какая, а от рома, может, и помягче, но помутней и гвоздикой отдаёт.
— Да? — немного оживился я. — Неужели это так? Есть разница?
— Ну конечно же! Мы, боцмана, эту науку назубок знаем!
И боцман Чугайло с великой точностью обрисовал мне оттенки различных перегаров. По его рассказам и была в дальнейшем составлена так называемая ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ, как пособие для боцманов и вахтенных офицеров. Она и заняла своё место в ряду таблиц, начатом великой таблицей Дмитрия Ивановича Менделеева. Приводим её краткий вариант.
ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ
Водка — перегар ровный, течёт как Волга. Принят за эталон, от него уже танцуют.
Ром — помутней, отдаёт гвоздикой.
Виски — дубовый перегар, отдаёт обсосанным янтарём.
Коньяк — будто украденную курицу жарили. И пережарили.
Джин — пахнет сукном красных штанов королевских гвардейцев.
Портвейн — как будто съели полкило овечьего помёта.
Кагор — изабеллой с блюменталем.
Токайское — сушёный мухомор.
Херес — ветром дальних странствий.
Мадера — светлым потом классических гитаристов школы Сеговии.
Шампанское — как ни странно, перегар от него пахнет порохом. Дымным.
Самогон (хороший) — розой.
Самогон (плохой) — дерьмом собачьим.
— А как обращаются с перегарами в быту? — спросил я.
— Главное — не навредить, — сказал Чугайло. — Нельзя дышать перегаром на пауков, подыхают. А пауки полезны: ловят мух. Поставить перегар на пользу дела — тоже наука. С десяти матросов, например, можно набрать газовый баллон перегара и отвезти в раковый корпус больницы. Рак выпить любит, а от перегара гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают.
— Как же?
— Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются — перегар и расходится как надо.
Боцман отвлёк меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу.
Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашёл Пахомыч.
— Давай-ка, брат, подымайся наверх, — сказал старпом. — Капитан не хочет без тебя открывать новый остров.
— Не могу, Пахомыч, — сказал я. — Кусок поросятины давит.
— Или зажарь, или выкинь, — сказал Пахомыч. — Но мы уже стоим в бухте.
ПРЕЛЕСТЬ ПРОЗЫ
Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе.
— Я растерян, — шепнул он мне. — Сходить на берег или нет? Ты только глянь.
Остров, в бухте которого «Лавр» бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди… Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости.
Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся.
Они протягивали руки, явно прося подаяние.
— Ну, что скажешь?
— Похоже, что это нищие, сэр.
— Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие?
Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли.
— Очевидно, они думают, что подающие — это мы, сэр.
— Мы?
— Ну конечно. У нас — роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб — чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман — еврей, так что мы вполне похожи на подающих.
— Ну и что делать? Сходить на берег или нет?
— Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности.
— Действительно, — сказал капитан, — Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдём на берег.
— Если уж вы подаёте Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? — сказал некстати я. — Почему «набрать там копеек»? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте.
— Что ещё такое? — сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. — Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать?
— Подаю по силам.
— И на какую же сумму у тебя этих сил?
— Смотря по обстоятельствам.
— Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства?
— Весьма скромные.
— Отчего же это они такие скромные? Пьёшь, что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал — никто не проверял.
— Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?
— Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на …, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки «Лавра».
— А уста?
— Что уста?
— Устно-то вы сами посылали, и не раз.
— Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!
— Но на пергаменте я «чиркаю» отнюдь не флажками.
— А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни верёвки!
— На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, — сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. — Ну ладно, поехали с Богом!
И он вытянул на верёвках в небо первую фразу пергамента:
