Избранное - [12]

— Опять зря водил? — громко и небрежно бросал он Никите, коротким кивком указывая на висевшую у того через плечо полупустую сетку.

Никита, с надвинутым на глаза картузом, молча проходил мимо, так как не любил входить в обсуждение охотничьих дел с посторонними. Я же не отваживался подать реплику — меня смущала всегдашняя высокомерная манера мельника, задав кому-нибудь вопрос, отворачиваться, не дожидаясь ответа.

Свои обязанности хозяина он, впрочем, выполнял как будто охотно.

Мы обычно приходили из-за реки и шли по плотине. Нас встречала приглушенным тявканьем собачонка — она бродила на цепи, точно не находила покоя: едва сунувшись в черную дыру своей конуры, тотчас вылезала обратно, вспрыгивала на ее крышу, тревожно принюхиваясь, и тихо скулила. Громко лаять ей было запрещено.

— Грушенька, гостей бог дает! — кричал мельник независимо от того, близко или далеко был от дома, может услышать его жена или нет.

Рядом со своим мужем молчаливая Аграфена, в темном платье и платке, закрывавшем лоб, как у монашенки, казалась маленькой и хрупкой. Она глядела пристально, но всегда казалось, что занята чем-то своим и мало обращает внимания на окружающее. Черный платок подчеркивал бледность лица. Я никогда не видел на нем улыбки и редко слышал голос Аграфены: она говорила тихо и глуховато. Меня всегда поражало, как ласково относилась она к моей собаке.

Пока изголодавшийся пес заглатывал, давясь, куски мяса, щедро наложенные в чашку, Груша стояла возле, сочувственно приговаривая:

— Измучилась, бедная… Лапы-то в ссадинах! Эх, тварь бессловесная, и пожаловаться некому… Ешь досыта, милая.

Перед тем как отнести дичь на погреб, Аграфена подолгу горестно разглядывала убитых птиц, расправляла застывшие крылышки, гладила взъерошенные головки с длинными клювами.

Нам с Никитой выставлялось вкусное и обильное угощение. Изредка за стол присаживался сам хозяин.

— Кушай, барчук, кушай вволю! Отведай мужицких харчей — не обессудь, какие есть! — повторял он, почти не скрывая насмешки, так как глубоко презирал барский, да и всякий иной обиход, кроме своего.

Мне Аграфена стлала на сеновале холщовую свежую простыню, давала огромную перовую подушку и новое стеганое одеяло. Никита, отправляясь со мной спать, снимал с гвоздя длинный армяк и накрывался им с головой. Перед сном я обычно расспрашивал его о наших хозяевах, но Никита, вообще не словоохотливый, тут бывал особенно скуп на ответы.

— Лучше давай спать, намаялись, вставать до свету! — бормотал он будто спросонья.

Изредка у Никиты вырывались замечания по адресу мельника, казавшиеся мне загадочными.

Как-то вечером мы повстречались с Артемием, ехавшим в двуколке. Он правил рослой и ладной лошадью караковой масти, полукровкой, какую не прочь был бы поставить в свою конюшню не один рысистый охотник.

— У него ее сам Буров, мясник, торговал, три сотни давал, — проговорил Никита, глядя вслед резво бежавшей кобыле, восхищенно и с некоторой завистью, как всегда смотрит крестьянин на чужую добрую лошадь. — Да, — добавил он после некоторой паузы, — на такой только убить да уехать… И масть подходящая, ночью не видать!

Однажды, когда мы ночевали на мельнице, я под утро озяб на сеновале и пошел досыпать в избу. К моему удивлению, Артемий и его жена сидели за столом, одетые, словно не ложились спать.

— А как это по-божьему жить, Груша? Нет, нет, оглянись кругом, по-божьему никто не живет… — Артемий стукнул ребром ладони по столу. — Никто.

Услышав мои шаги, мельник сразу смолк и, встав с лавки, устало потянулся, сделав резкое движение рукой, словно отстранял от себя что-то настойчиво к нему тянувшееся. Потом, хмуро и снисходительно оглядев меня, сказал с невеселым смешком:

— В одиночку не спится, барчук? Тебе бы к девке подобраться до обнять покрепче, а? Я в город собрался, так вот — подвались к ней. Она — ух горячая, коль расшевелишь.

Кинув взгляд на жену, безучастно смотревшую в окошко, он с громким смехом, от которого у меня побежали мурашки, едва не бегом вышел из избы.

Мне показалось, что Груша, оглянувшись, как будто усмехнулась. Я вышел вслед за мельником.

Мы охотились возле мельницы в начале осени, когда почти не было помольцев. Изредка тут приходилось встречать случайных посетителей.

Чаще других гостем Кандаурова бывал Нил Ермилин, богатевший крестьянин из недальней деревни, хорошо известный всей округе тем, что брался за любые дела, сулившие барыши.

Он подолгу задерживался у мельника, и они все о чем-то тихо разговаривали, затворившись в горенке, а иногда громко спорили. Нас с Никитой этот Нил провожал подозрительным взглядом исподлобья. Никита здоровался с ним сквозь зубы.

Несколько раз нам встречался тут уездный урядник Лещов. Это был круглый человечек с прыгающими щеками и толстой складкой двойного подбородка под воротником с незастегнутыми крючками. Короткие остриженные жесткие усики под пуговкой вздернутого носика вовсе не шли к бабьему складу его лица. У меня сложилось представление, что Лещов разъезжал по помещикам и богатым крестьянам лишь для того, чтобы закусить в одном месте, почаевничать в другом, пообедать в третьем. Где бы мне ни доводилось его видеть — в окне ли конторы приказчика в имении, у сельского старосты или волостного чина, — он всегда оказывался за уставленным тарелками и блюдами столом. Сначала я думал, что Лещов по недоразумению ходит при шашке и револьвере — уж очень он выглядел добродушным и веселым со своими неизменными прибаутками. Однако потом и мне пришлось не раз ловить на себе его взгляд — острый и проницательный. Он, правда, тотчас отводил его.