Избранное - [10]

Но едва созреет хлеб, на мельнице начинается оживление. Немало в уезде хозяев, что, кое-как просушив еще не совсем спелые зерна, торопятся на мельницу. Проводив мужа с пудом ржи за плечом, хозяйка готовит квашню, занимает у более счастливой соседки закваски и потом терпеливо посматривает в окошко: когда-то можно будет накормить семью досыта теплыми лепешками из новины.

Такие помольцы — сущее наказание для мельника; только и дела, что перепускать их пудишки зерна. Того и гляди, что заскрежещет порожнем камень. Вдобавок народ этот дрожит над каждой пригоршней муки — выгребной ларь заметает заячьей лапкой до пылинки да еще норовит во всякий закоулок нос сунуть: не утаил ли где мельник его кровной ржицы? Эх, Аким-простота, задумал проверять! Отступись лучше и поезжай с богом — ведь мельников сам водяной научил плутням!

После того как схлынут эти бедняки, опять наступает затишье. Настоящий, крепкий мужик пожалует на мельницу лишь после покрова или даже заговен. Пока идут молотьба да уборка, он живет старым хлебом и, лишь развязавшись со всеми осенними работами, а всего лучше по первопутку, начинает завозить на мельницу партии своих мешков — длинных, крепких домотканых мешков, в которые «под гирьку» набьешь и все восемь пудов муки[3].

Впрочем, и после покрова завоз не так уж велик. Откуда ему взяться, когда редко-редко у кого из наших крестьян урожай приходится считать трехзначными цифрами. Кто осенью ссыпал в амбар полсотни пудов ржи да с сотню ярового хлеба, слывет уже справным хозяином.

Глядя на лоскутки крестьянских полей, на разделяющие их изгороди, канавы и межи, диву даешься, как может такая теснота сочетаться с царящей благодатной тишиной.

Справедливости ради надо сказать, что земли не так уж много и у дворян: в нашем уезде нет поместий по нескольку тысяч десятин, о каких слышишь в других губерниях. Наперечет у нас землевладельцы под стать генеральше Майской, — о которой речь впереди, — сохранившей до тысячи десятин земли. Тесновато всем — господам и мужикам: пропасть неудобных урочищ, всяких болот да буераков.

Особенно много народу поселилось по левому берегу Косуги. Тут не проедешь и двух-трех верст, чтобы не встретилась деревня. Иногда это просто горсточка наудачу разбросанных изб с соломенными и драночными крышами, но если их побольше — несколько десятков, — то они вытягиваются двумя параллельными рядами вдоль широкой, непроезжей в распутицу улицы с глубокими колеями и тропками. За избами, на задах, — огородики, конопляники, сенные сараи. И в самой глубине усадьбы — гумна с ригами, крытыми соломой, которые не сгорают при топке только чудом. Пожары в наших деревнях чаще всего случаются именно при сушке хлеба. Но погорельцы, люто победствовав, начиная все сызнова, строят точно такие же риги, с той же дедовской печью без трубы и борова, а колосники для снопов настилают как можно ближе к жару — чем суше солома, тем спорее идет молотьба. И тот же мельник, тряхнув твою рожь на ладони и попробовав зернышко на зуб, одобрительно крякнет и муку сделает точно крупчатую, так что хозяйка будет печь хлебы и радоваться припеку. Вот и выходит, что без такой азартной игры с огнем никак нельзя обойтись.

Избы в наших деревнях все на один лад — небольшие, с крохотными окошками, кое у кого с резными наличниками и карнизами, однако без лишних затей. Под одну крышу с избой подведен двор из осинового заборника, — выглядит все это однообразно и уныло, особенно в ненастье, когда бревенчатые стены почернеют от дождя. Мало у кого изба обшита тесом и тем более выкрашена суриком или охрой.

Такие смахивающие одна на другую деревеньки лениво поднялись на склоны холмов, расселись в лощинках, притулились к лесным опушкам, протянулись по берегу речки или вдоль впадающих в нее ручьев.

По соседству с деревней частенько увидишь отделенную от нее широкой канавой, обсаженной рядами елей, берез или лип, дворянскую усадьбу с неизменными прудом, садом и господским домом. В иной усадьбе господский дом — это крошечный деревянный флигель в две-три горницы, возможно, прежняя прачечная или контора. Все остальное давно унесли лихие пореформенные годы. В иной — довольно обширные каменные хоромы с колоннами, поддерживающими фронтон с лепным гербом, высящиеся средь заросшего бурьяном парадного двора. Тут и обсохшие пруды, остатки беседок в поредевшем, полувырубленном парке.

Земли при дворянских родовых гнездах осталось мало, и жизнь в них если и бывала еще кое-где красна углами, то не могла хвастать пирогами: скудно и поневоле тихо жили потомки бывших душевладельцев.

Не редкость встретить и совсем разоренные пепелища; лишь по полузасыпанной яме старого подвала да нескольким вековым липам или дубам — признакам бывшей аллеи — можно догадаться: тут жила прежде дворянская семья.

Есть усадьбы, в которых едва-едва теплится жизнь. В покосившемся флигельке доживает век какой-нибудь отставной обер-офицер с лицом в сетке синеватых прожилок или чопорная старая дева, помешанная на приличиях, счете родством и тонкости талии. Бедная! Она так и покинет этот свет, не познав радостей и мук округлившегося стана… Опустившийся пьяница, приживший со своей скотницей кучу детей, или какая-нибудь вдовая барыня, до того расползшаяся в одиночестве и скуке, что уже не верит, будто хрупкая девушка в большом гладком воротнике и кружевных нарукавниках на пожелтевшем, засиженном мухами дагерротипе в дубовой обломанной рамке — она сама!