Избранное - [102]

Куда-то уводила станционная улица, такая же запыленная и скучная, как скверик, и не манящая никуда. Задерживаться тут было тошно.

Правда, и особой досады из-за задержки у меня не было. Домой я не торопился. По возвращении из командировки мне предстояло сразу идти в отпуск… А я все еще не знал — как распорядиться. Никакой план особенно не увлекал, я колебался, зная по опыту: что бы я ни выбрал, потом все равно буду недоволен. С возрастом крепло у меня недоверие ко всякого рода решениям на будущее. И я давал обстоятельствам самим за меня определять, как поступить. Так было, вероятно, из-за отсутствия выраженного призвания и профессии по душе. Прожив достаточно длинную жизнь, я так и не прибился к делу, к которому бы крепко прильнул, брался то за то, то за другое, не полюбив по-настоящему ни одно. Я даже избегал вспоминать про тот короткий период, когда казалось, что у меня есть занятие по сердцу.

То было очень давно, в возрасте, непосредственно следующем за юностью. Я вдруг и горячо принялся за писание. В голове зароились планы произведений, трепещущих гражданственностью и великодушием, поисками высокой правды. Молодым людям моего поколения в ту раннюю пору становления нового государства освобождение всего человечества рисовалось на пороге. Так что не мудрено было отдаться юношескому стремлению высказать свой взгляд, ниспровергающий, разумеется, все авторитеты.

Но стать литератором мне не было суждено. Повинны в том были отсутствие подлинного призвания и — это я теперь особенно ясно вижу — пробелы в знаниях… Когда их недостаточно, бываешь очень самонадеянным. И долго невдомек тебе, что изобретаешь велосипед или порешь ахинею.

Как бы ни было, попытки мои на ниве сочинительства потерпели неудачу. Не было в них необходимых последовательности и настойчивости, а главное, порыва и жертвенности, неотделимых от истинного «дара божьего».

Период тот поселил сомнение в моих способностях. Последующие годы так и не рассеяли его: я считал себя неудачником, стараясь, однако, поменьше об этом думать и, по возможности, не обнаруживать.

* * *

Из кабинки грузовичка, остановившегося возле крыльца, высунулся водитель:

— Подвезти, что ли, куда? — крикнул он мне. Я как раз собирался, за неимением другого выхода, идти в Дом колхозника. — Я на базу еду в Т***…

Вот оно — решение! То был нежданно-негаданно подвернувшийся случай повидать родные места, перескочив через расхолаживающие сборы и раздумья!

— Вы как — сразу поедете или станете пассажиров дожидаться? — спросил я.

— Какие пассажиры, ночью-то?

Я закинул плоский мой чемоданчик в полупустой кузов со старыми брезентами и сел рядом с водителем — пожилым, с удлиненным худым лицом, усталым и озабоченным. Машина тронулась, — и я чуть ли не стал себя ощупывать: так невероятно было, что начала осуществляться давно мерещившаяся поездка!

Изношенный мотор нещадно скрежетал, словно что-то в нем должно было сейчас неминуемо разлететься вдребезги, перегретый воздух обдавал снизу удушливым зловонием, бугристое, лоснящееся от масла сиденье не давало удобно усесться, но я не замечал этой докуки. Настроение сделалось легким и покойным. Я стал с сочувствием следить за всем, что проносилось мимо. Полого уходящие вдаль поля заколосившейся ржи и яровых хлебов сменялись перелесками и сосновыми рощами, подступавшими к самой дороге. Кое-где на шоссе бросал длинную четкую тень строй берез. Слабое движение воздуха еле шевелило свислые ветви. В небе только что дотаяли нежные краски зари, и густую траву на обочинах покрывала обильная роса, сверкающая там, где доставали косые желтые лучи солнца.

С годами я стал все сильнее, глубже привязываться к природе, ощущать ее жизнь, пожалуй, потому, что мои самые задушевные и неомраченные воспоминания связаны с деревней. И из-за того, что ее творениями, не в пример человеческим, любуешься, не думая сопоставлять их с собственными малыми делами. Милее всего мне были окоемы средней полосы России, наша «расейская» деревня, меня выпестовавшая. Я ощущал сейчас на лице и волосах нежгучее тепло солнца и вдыхал несущиеся навстречу запахи наших приволий, такие привычные с детства!

Вот я и в своих краях… И как же просто оказалось осуществить столь долго манившее! Застрял в пути автобус, пассажиры опоздали на поезд, подвернулась машина и — я еду!..

Впрочем, не совсем так. Не раз и прежде бывал я близко от своих мест, так что мог бы туда наведаться. Но, признаться, я длительное время жил, опасаясь чем-либо обнаружить свою принадлежность к упраздненному сословию, и, уж разумеется, не хотел объявляться там, где было так легко ее установить.

Поскольку на всю волость наша семья была едва ли не единственной, оставленной жить на усадьбе и пользоваться небольшим участком земли, у нас, в годы гражданской войны, не раз учинялись обыски, проверялись документы живущих в доме лиц. И хотя кончались эти передряги благополучно, они вносили чрезвычайное волнение — семья после них не скоро успокаивалась.

Надо было дать утечь годам, ибо время не только великий исцелитель, но медленно и неуклонно стирает острые грани, примиряет противоположности и гасит страсти…