Избранное - [101]
Когда на пожарище стали гаснуть угли, выбившийся из сил старик прислонился к уцелевшему столбу фонаря. Голова его никла, он задремывал стоя, потом вздрагивал и, подняв голову, озирался вокруг. Тут его и спугнула бабка Дарья.
Несмело забрезжило тусклое утро. В груде потухших углей тлели красные глазки — пожар глох окончательно. Серыми неясными тенями возникали — тут дерево, там в глубине — очертания флигеля со слабым огоньком в окошке, а на месте дома — высокие, как башни, полуразрушенные кафельные печи.
Александр Семенович провел рукой по лицу, осмотрелся, как будто узнавая знакомое место. Он поплелся аллейкой, идущей от бокового крыльца к оранжерее. В сторонке, за облетевшими кустами — навес с печкой для варки варенья. Дом, выстроенный на века, сгорел, а это сколоченное на живую нитку сооружение уцелело. Очень, очень давно здесь сиживала генеральша, поглядывая, как подносят деревенские девушки кузовки со свежесобранными на огородах ягодами. Александру Семеновичу никогда не забывали презентовать блюдце только что сваренного, душистого варенья.
Двустворчатые воротца огорода затворены. Александр Семенович потянулся за вертушкой, потом, приподняв одну створку, отвел ее от себя — и это все как прежде! Даже не верится, что позади, на месте дома — пустырь с кучей обугленных бревен и грудами кирпичей… Вот сейчас он свернет на тропку и мимо кустов смородины выйдет к оранжерее. В скупом предутреннем свете так легко себе представить, что он очутился здесь в день отъезда с генеральшей в Петербург, чтобы передать спозаранку Николаю последние указания на зиму. Это ничуть не сон — вот завиднелась впереди низенькая дверь в бревенчатой боковой стене оранжереи. Только вот очень голо и пусто вокруг.
Главная теплица открыта всем ветрам — ни верхних, ни боковых рам нет. Цветочная разгромлена совсем — там сломана печь и повалена приземистая труба. Повсюду черепки, обломанный садовый инструмент, выбитые из горшков высохшие стебли цветов с отвердевшим комом земли на корнях.
Там, где сто лет росли персики, — длинный ряд глубоких ям и кучи черной земли.
Александр Семенович в изнеможении опускается на высокий порог двери и долго сидит без движения, грузный и обмякший. Он не может оторвать взгляда от уходящих к противоположному концу оранжереи ям, напоминающих могилы. Там, где сейчас чернеют эти ямы, он лет шестьдесят назад стоял с корзинкой, а генерал, вздумавший сам собирать персики, подавал их ему, стоя на стремянке. У Николая недовольное лицо — барин непременно сорвет не те персики, какие надо. Александру Семеновичу никак не удается представить себе Николая молодым, без морщин и сутулой спины.
Стало холодно, ноги в промокших штиблетах застыли, дрожь пробирает до костей. Пошел снег, уже не легкие снежинки, а настоящий снег. Черная земля на глазах белеет.
Придерживаясь за косяки, старик молча встает, делает несколько грузных шагов на затекших, онемевших ногах, кряхтя выбирается из развалин оранжереи и смотрит на побелевшие огороды и мутно чернеющий за ними парк.
Идти Александру Семеновичу совершенно некуда.
1959—1975
В КОНЦЕ ТРОПЫ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Автобус наш, застрявший в дороге, опоздал к поезду, и пассажиры разбрелись кто куда: ждать предстояло до следующего утра. Большинство подалось в местный Дом колхозника, всегда переполненный. Счастливчики, у которых были знакомые в маленьком пристанционном поселке, прибегнули к их, может быть и вынужденному, гостеприимству.
Я сидел в полутемном буфете станции за стаканом тепловатого жидкого чая. Ночевать в тесном, уставленном кроватями Доме колхозника, куда к тому же отправилась шумная компания, еще в пути досаждавшая задиристыми выходками, не больно улыбалось.
Однако что-то надо придумать — немыслимо провести ночь за голым столиком унылого буфета. Я пил чай и машинально пробегал глазами расписание, висевшее на вымазанной густо-зеленой краской стене. И лишний раз убеждался: в стороне от больших магистралей движение замирает задолго до вечера…
На знакомых названиях остановок автобуса я задерживался. Неподалеку моя родина, которую я не видел уже… уже…
Нелегкий, ошеломляющий счет! Подумать страшно, что прошло без малого четыре десятилетия — тридцать шесть ухабистых и длинных лет.
Сколько раз за эти годы я собирался навестить свое Давыдово… Да мало ли планов и намерений остаются никогда не осуществленными? Никакая жизнь не обходится без неисполненных дел, ускользнувших возможностей и тщетных ожиданий…
Я расплатился с вялой, ко всему на свете безучастной полногрудой буфетчицей и вышел на крыльцо станции — деревянное, затоптанное, с остатками краски у шатких перил. Небольшая, залитая неровным асфальтом площадь стиснута случайными постройками: торцом длинного склада, лавками, фасадом опрятного продмага, несколькими домиками, прятавшими избяную свою суть за застекленными террасками с частым, как в парниковых рамах, переплетом. Стояло это все как придется — боком к площади, углом или отступало от нее за кусты запыленной отцветающей сирени. В промежутках тянулись потемневшие, кое-как сколоченные заборы. Все тут, несмотря на асфальт, было покрыто серой прилипчивой пылью — и беспризорные, обложенные побеленными кирпичами клумбы возле станции, и зелень в палисадниках, и бревенчатые стены складов до свеса крыш. Валялись окурки, разорванные и растоптанные обертки из-под сигарет.
