Избранное - [103]

И вот, каждая минута, каждый километр приближают меня к местам, так давно покинутым.

Стоило промелькнуть знакомому с детства названию проезжаемой деревни, как к нему стали лепиться воспоминания, словно и не прокатился по ним грузный каток времени! Лишь впечатлениям ранней поры жизни дано так долго сохранять прелесть пережитого.

И красноречивы же эти сохранившиеся наперекор мгле и провалам истории старорусские названия! Нижний Ям, Шорники или Хомутово воскрешают ямской промысел, воспетые бубенцы лихих троек. В иных названиях сел и урочищ — память о давно забытых подвигах Руси в лихолетия. Вот фельдшерский пункт, стоящий в стороне от шоссе, со странным названием Шелдомежский. Оно от давно исчезнувшего монастыря. Монастырь тот был поставлен или стоял на меже, до какой дошли Батыевы полчища: «шел до межи»… Миронежье, Возьмище, Логовеж, Киёво овеяны всей прелестью седой славянской старины…

Какими-то стали места, где мне открывался мир? Узнаю ли я землю, по которой бегал в детских сандалиях, сохранившую, быть может, родные могилы? Придорожные виды все более похожи на окрестности Давыдова… И наплывают — одеваются в плоть и кровь! — памятные вехи жизни, протянувшейся длинной, длинной дорогой. И ведут они в мир, настолько отличный от нынешнего, что нет, кажется, возможности навести между ними мост…

По обочинам шоссе в зелени молодых посадок изредка белеет ствол одинокой березы — дуплистой, с обломанной вершиной и мертвыми суками. Разве на каком-нибудь одном еще зеленеет листва. Ствол, раздавшийся в толщину, не рассыпается в прах лишь из-за корявой коры — не поддающейся тлению бересты. Такие березы, уцелевшие, быть может, от знаменитых екатерининских посадок, видели тройку Пушкина и возок Гоголя. А сейчас они же внемлют грохоту мастодонтов-грузовиков. Знать, и человеческая жизнь не так уж коротка, если способна связать собой старую Россию с новым веком!

2

С удивительной четкостью удержала память панораму России начала века — глаза же видят ее сквозь призму истекших лет. В свои оценки мы закономерно и неизбежно укладываем весь опыт пережитого.

Людям из круга знакомых моей семьи — в городе и в деревне — все, вершившееся тогда, в первые годы двадцатого столетия, казалось предназначенным навсегда, до конца дней, довлеть России. Им и невдомек было, что крошечные подземные толчки предвещают землетрясение, что отдаленные гулы в небе — не веселящая сердце майская гроза, а знамение наступившего сурового века. Первые раскаты бурь, долженствующих потрясти человечество! Вглядись, прислушайся… И готовься! Ничто им… Живут себе, погруженные в повседневные дела. И, покорные вековой привычке пещись о своем будущем, которое надо подготовить так, чтобы оградить наследников своих от черных дней, озабоченно копят и припасают, чтобы хватило не только детям, а и на правнучьи времена. Но при этом решительно ничего не умеют прозорливо предугадать.

Современную жизнь справедливо уподобляют полету воздушного корабля: бешеная скорость и оглушающий шум… Летишь, несешься. В разрывах туч проносятся города, страны, континенты. И если случается высадиться на отдаленном аэродроме, где-нибудь на безлюдном Севере, то ошеломляет лежащая вокруг тишина, совершенная пустынность раскинувшейся кругом тундры… И смешно тихим кажется собственный шаг, пока идешь с чемоданом к низеньким домикам аэродрома.

Схожее ощущение погружения в неправдоподобный покой испытываешь, когда переносишься в далекие дни начала столетия. И как представить себе сейчас полусонный, без потрясений, неторопливый ход жизни, укоренившуюся поколениями уверенность в прочности уклада и надежности завтрашнего дня, ограниченность мирка, пределы которого немало людей не перешагивало за свой век?

* * *

На эти ранние годы века приходится мое детство. К ним протянулись первые отчетливые воспоминания.

Если случается идти по летнему проселку, я до сих пор ищу в его запахах легкий дегтярный дух, надолго повисавший вслед за проехавшей стукотливой телегой. И отмечаю среди отпечатков гусениц и шин на укатанных колеях единичный след конной повозки…

О тех, кто в деревне завел тележку на железном ходу, упоминали особо: вся русская деревня ездила на деревянных осях. Вытесывали их из березовой колоды, долго сушившейся в тени под свесом сарая. В желобке, выдолбленном вдоль оси снизу, укреплялась железная полоса, утопленная заподлицо с его краями: оси снашивались — заведенное же дедами железо служило внукам.

Потому ли, что мальчишкам в деревне всего более дела до лошадей, но все с ними связанное запечатлелось особенно отчетливо. Кони с их кличками, мастью, нравом и повадками; полубоги, что запросто распоряжались чудесными животными; особенный, матовый стук подков выводимой из денника лошади в хомуте и седелке, непременно задевающей ленивым копытом порог конюшни.

— Балуй! — бросает через плечо, не оглядываясь, конюх, дернув для порядка за повод недоуздка. Он идет впереди с дугой на плече и смотанными вожжами. И лошадь, словно понимая, что оступаться нельзя, шагает, чуть выше поднимая ноги.

За тем, как запрягали, я следил с беспокойством: кучер мог прокатить до подъезда, опушки парка или хмуро не заметить напряженного ожидания, подобрать вожжи и укатить без грубовато-ласкового: «Полезай, что ли, барчук!»