Избранное. Том первый - [25]

Плохо было, что Иван не мог слушать мать спокойно. Ему осточертели эти непрестанные упреки, эта слежка, этот вечный страх за его жизнь. До некоторой степени он ее оправдывал: ведь он остался у нее один. И наряду с досадой на ее старые, избитые советы в душу его закрадывалась мысль: а вдруг мать права?

Иван старался прогнать эту мысль, но она возвращалась, как муха кружила в его голове и порой жалила его.

— Не отстану я от тебя, так и знай, — угрожающе проговорила старуха, ободренная его молчанием. — Я тебе мать, я тебе зла не желаю, ты будешь меня слушаться.

Он притворно обещал ей это, но в глубине души был смущен. Ведь кто знает…

После этой перепалки Иван старался не запаздывать, но ему трудно было управиться со своими делами за один-два часа. Обычно товарищи говорили, что повидаются наскоро — только бы обменяться двумя-тремя словами, — но как только развязывались языки, не было конца вопросам и объяснениям, а время летело, пусто б ему было…

Однажды Иван успел вернуться вовремя. В другой раз разулся, не доходя до дома, и так тихо прокрался во двор, что мать этого не заметила. Или она только притворялась спящей? Но в третий раз она действительно не спала, дожидалась его, широко раскрыв глаза, растрепанная, сердитая. Она ничего ему не сказала, только уткнулась головой в подушку и стала причитать, как по покойнику, тихим, печальным голосом:

— И зачем только я не померла вместе с отцом твоим, зачем не убралась к нему, зачем еще мучаюсь, чтоб меня на смех поднимали, чтоб меня травили, чтоб меня в этом доме ни во что не ставили?.. Господи, боженька, прибери меня поскорее, а они пускай шляются, где хотят, чтоб не мешала я им надоедными своими уговорами, чтобы избавились они от меня, отделались бы от плохой своей матери!..

Иван усмехнулся — ведь она говорила об обоих своих сыновьях, как будто Минчо был еще жив. И ему хотелось сказать ей это, но не хватало духа. Ему противно было слышать ее причитания, горько было на душе. Что ей сказать? Как ее разубедить? Иван понимает ее: ведь он один у нее остался, и она старается его уберечь. Но не может его понять! Сесть и попробовать ей объяснить?.. Но она его не послушает, говорить — только зря слова тратить…

— Ладно, больше не буду! — обещал он с досадой, только чтобы прекратить этот противный плач. — Поздно уже, спи.

— Лучше б мне в черной земле заснуть, чтоб никогда уж не встать, никогда не проснуться… Шляйся тогда, сколько душе угодно, домой не возвращайся, ни за чем не смотри, ни о чем не заботься…

— Перестань, говорю тебе!

— Кричи на меня, ругай меня!.. Раз дом у нас без хозяина, можешь на меня орать, можешь надо мной издеваться!.. Ори, ори! Я тебе худое говорю, я тебе добра не желаю!.. У них, у чужих-то, речи ласковые, у них разговоры хорошие… Ох, боженька, господи милостивый! Докуда ты меня тут продержишь, докуда мне это наказание терпеть?

Иван схватил свое одеяло и убежал на гумно. Сердце его разрывалось от обиды, хотелось закрыть глаза и броситься вон из дома, все равно куда. Мать от него не отстанет, она будет кричать на него, будет скулить, будет твердить одно и то же, пока у него не накипит на душе, как накипело в эту ночь… Подавленный отчаянием, обессиленный, с подрезанными крыльями, он дотащился до омета, где не раз спал и раньше, и улегся. Потом спохватился, что мать чего доброго примется его искать, поднялся и пошел в мякинник, а там забился в угол. За стенами было тихо, спокойно, не слышалось ни малейшего шума, собаки не лаяли, молодежь уже разошлась с посиделок, над селом больше не звучали ясные девичьи голоса. Слышно было только, как неведомые и невидимые черви точат старые балки мякинника, точат усердно, упорно, противно. Иван старался заставить себя не слышать этого шороха, забыть про него, но не мог. И, как нарочно, чем больше он старался, тем громче становился шорох, казалось, проникая в самую глубь его головы. Мысли Ивана текли быстро, беспорядочно, он старался на чем-нибудь сосредоточиться, но не мог. Ему слышались то споры с товарищами, то причитанья матери, то какие-то забытые пустые разговоры со знакомыми и незнакомыми… Он стал было думать о своей зазнобе, о недавних встречах с нею, о их беседах. Но и на этом не смог задержать своих мыслей. Все казалось ему мелким, никчемным, и он даже удивлялся, почему ему пришли в голову подобные пустяки…

Пропели петухи…

Иван вышел, накинув на плечи одеяло.

Ночь была светлая, спокойная, прохладная.

9

Тошка увяла, нежный румянец сошел с ее щек. Лицо ее осунулось и как будто удлинилось, скулы стали выдаваться, нос заострился и побледнел. Глаза ее ввалились и уже не излучали той сердечной теплоты и веселости, которая раньше освещала ее лицо. Брови ее всегда были озабоченно сдвинуты, две глубокие морщинки прорезали прямой широкий лоб. С того дня, как случилось несчастье, никто не видел ее улыбки. Сначала Тошку давило тяжкое горе, и она беспрерывно плакала. Потом злоба и оскорбительные слова свекрови словно замкнули ее сердце. Гнетущий страх сковывал ее уста. Она не думала об этом, но знала, что стоит ей улыбнуться, как свекровь сейчас же скажет: «Радуется, что овдовела». Иногда Тошка старалась подбодрить себя, забыть косые взгляды и ядовитые слова, но не могла. Она часто вспоминала о прошлом. Вспоминала, как хорошо они жили раньше, как ходили на работу в поле, как отдыхали под деревьями на межах, как шутили, как сходились к ним люди с соседних полей. Минчо рассказывал им о том, что делается на свете, говорил о политике, объяснял смысл происходящих событий. От него Тошка узнала, что Германия собирается напасть на Россию, а Япония хочет ей помогать, но Франция и Америка им мешают. Италия и Англия наверное сцепятся, но из-за чего, было не совсем ясно. Они как будто никак не могли поделить какого-то моря, но Тошка была не в силах понять, как это возможно — делить море. Сама она никогда моря не видела, но знала еще из сказок, что морям конца-краю нет и всякий может плавать по ним куда вздумается. Что можно делить землю, это она понимала. Но воду… Тошка вспоминала эти разговоры, и прошлое казалось ей каким-то прекрасным, но мимолетным сном. Она вбила себе в голову, что ей на роду написано только мучиться и страдать, что радость и хорошая жизнь — это не для нее, а для других. А если она несколько лет была счастлива с Минчо, то счастье было ей даровано лишь затем, чтобы она еще острее почувствовала, как плохо жить на этом проклятом свете. Иногда в уме ее мелькала мысль о втором замужестве. Ей стыдно было и думать об этом, но подобные мысли все-таки возникали против ее воли. И, сама того не желая, она погружалась в какие-то странные мечтания. Облик какого-нибудь знакомого вдовца вдруг сливался в ее уме с обликом Минчо. Но она быстро спохватывалась. Ей казалось, что Минчо сейчас войдет к ней и ласково погрозит ей пальцем. Что она ему скажет тогда? Он ее не осудит, не рассердится на нее, но подавит ее своей добротой. Другого такого, как Минчо, она никогда не найдет. Добрей и умней его нет человека во всем селе, да и во всей околии. Если не считать Пете! Он один такой же добрый и умный, каким был его отец. А свекровь хочет отнять у нее и мальчика. Ласкает его, покупает ему конфеты, печет ему калачики, поджаривает ломтики хлеба. Ребенок все это уплетает, но потом опять бежит к матери. Правда, был такой случай: старуха привезла внуку из города резиновые калошки, и мальчуган пришел в такой восторг от их блеска, что целый день не отходил от бабушкиного подола.