Избранное. Том первый - [140]

— Ну, что? Уговорил? — спросила она еще с порога.

Юрталан криво усмехнулся.

— Мало ей телушки?

— Какая там к черту телушка! — вспылил Юрталан. — Звезду с неба ей подавай.

— Чего же ей надо, бесстыднице, мало ей этого?

— Схватила за горло — ей теперь всего мало! — раздраженно ответил он, садясь на лавку.

— Земли небось требует? — спросила Юрталаниха, испытующе глядя на мужа.

— Эх, какие бы она нивы ни попросила, я дал бы ей не моргнув глазом, да она…

— Какое же поле она хочет?

— Какое? Большое поле.

— Господи боже, пресвятая богородица! — всплеснула руками старуха. — Все ли у нее дома, у этой стервы, порази ее господь, ни дна ей, ни покрышки, чтоб у нее язык отнялся, руки отсохли, ноги не носили, чтоб ее черви в могиле сожрали, чтоб ей в смоле кипеть, змее проклятой, ишь разинула пасть, проглотить нас хочет… Большое поле, а?.. Не подавится ли она, шлюха проклятая, яловица распутная, сука паршивая!.. А-а-а! — закивала головой старуха. — Знаю, знаю, почему она хочет это поле, знаю! Хочет подыскать себе быка поздоровее, корова бешеная, чтоб ей на кладбище его найти, чтоб ей брюхо свое надорвать, ослепнуть и оглохнуть за то, что на наше добро зарится!.. На-кось выкуси! — И старуха, хлопнув себя по бедру, повернула к дверям.

— Довольно. Распустила язык! — прикрикнул Юрталан. — От твоей болтовни толку никакого, а повредить может. Еще, не дай бог, услышит кто…

Старуха боязливо осмотрелась кругом и притихла. Но немного погодя опять завертела головой.

— Господи, боже мой! За какие грехи ты нас так наказываешь? В церковь ли я не хожу, свечей ли тебе не ставлю, поклонов не кладу? Даров ли мы тебе не приносили?.. Стойко, Стойко, сынок мой дорогой! За столько лет не распознал ты ее, яловицу проклятую, столько лет с ней цацкался, чтоб ее черти забрали! Как же это ты, сынок, не подумал, рассказал ей все! — протяжно причитала Юрталаниха.

— Довольно выть! — гаркнул Юрталан. — Ты бы еще громче орала, чтобы все село услышало. Тут подумать надо да решить, как быть дальше.

— Надо, Тошо, надо подумать.

— Вот что! — начал он доверительно. — Поле все равно придется отдать, без этого не обойдешься, так решим, какое лучше отдать.

— Да, да, не обойдешься! — повторяла она, качая головой.

— О Большом нечего и говорить.

— Нет, нет, Тошо.

— Не отдам его, пусть меня хоть живьем сожгут.

— Не отдавай, Тошо.

— Дадим ей участок у двух дубов.

— Большой он, Тошо, жаль мне его! Какой овес родится на нем, да не только овес… Помнишь, в тот год, когда мы отделились, какая кукуруза там выросла — на диво…

— Помню, помню! — нахмурился Юрталан. — Ты лучше скажи, что мне ей отдать, не мели попусту.

— Может, отдать тот кусочек, что у кургана.

— Много ты понимаешь! — Юрталан презрительно посмотрел на жену. — Сказано — бабий ум. У кургана! Те двадцать декаров, что у двух дубов, можно купить за семь-восемь тысяч левов, а три декара у кургана теперь и за тридцать тысяч никто не отдаст. Поле у дубов ничего не стоит, а что оно побольше, так она скорей может на него польститься. А с половиной Карагёзова сада целое хозяйство выйдет.

— И полсада?

— А то как же! — пожал плечами Юрталан. — Ничего не поделаешь, этот сад они уж своим считают. Ты же помнишь — сват и тот его помянул. Сказал я как-то, что отпишу его Стойко с Алекси, ну она и уцепилась за это… Только б согласилась.

— Только б согласилась!

Юрталан сел на лавку и, закусив ус, задумался, глядя в угол. Во рту у него был противный вкус, в ушах шумело, как после хины, в голове толпились и наскакивали одна на другую разные мысли. Как перевернулась его жизнь за один день! Еще сегодня утром он чувствовал себя гордым, независимым, строил какие-то планы, собирался купить что-то в городе, послать туда Алекси — сначала к Тоню, чтобы немного поднаторел, а потом и на самостоятельное дело. А он со старухой сидел бы дома, смотрел бы за хозяйством. Заставить сына работать на земле не удавалось, а Юрталан старел, и ему становилось не под силу постоянно воевать с батраками и поденщиками.

Стемнело. Со двора доносился воловий топот и окрики батраков. «Поят скот, — подумал Юрталан. — Но почему так поздно?» В другое время он бы им глаза выцарапал за то, что в такую темень выпустили буйных волов на обледенелый двор — они же могут поскользнуться, ногу сломать. Но теперь ему и в голову не пришло подняться и их выругать.

— Тошо! — испуганно окликнула его жена. — А те старые упыри не знают про это?

— Думаешь, она сказала им?.. — Юрталан скривил губы. — Не знаю…

— Коли сказала, ничего не стоит ей давать. Все равно разболтают…

Юрталан побледнел.

— Нет, нет! Не так она глупа, чтобы сказать им. Знаю я ее, сама свои делишки обделывает.

— Сходи к ней завтра, опять сходи, — стала настаивать старуха, — обещай дать, что уж надумал, и скажи, чтоб молчала… чтоб никому ни словечка!

— Говорил я ей!

— А она?

— Она — ничего. Никому вроде бы не говорила, а там — кто ее знает.

— Пойди, пойди завтра! Да пораньше.

— Пойду! — в задумчивости покорно произнес Юрталан.

И старуху порадовало, что он хоть раз послушался ее…

29

Севда сидела согнувшись у очага и время от времени подправляла тлеющие сырые дрова. Слышно было их тихое шипение, желтая пена кипела на концах обуглившихся поленьев. Севда часто наклонялась и дула в печку, чтобы усилить колеблющееся пламя. Едкий дым бил ей в лицо, она морщилась, моргала и быстро отворачивалась в сторону. По щекам текли слезы, и она вытирала их концом фартука. Два-три полена посуше ярко вспыхнули, очаг запылал, и сырые головни зашипели еще громче. Севда откинулась назад. Щеки ее раскраснелись. Она сидела забывшись, губы ее нервно подергивались, в уголках красивых глаз блестела прозрачная влага. Горе томило ее, хотелось плакать. Как тяжела и противна была жизнь, та самая жизнь, которой она так радостно шла навстречу! С какой уверенностью мечтала она о том, что народит детей, будет растить их в своем доме и радоваться на них глядя, а муж станет вести хозяйство и по временам советоваться с ней! Она завидовала теперь своим подругам, которые были выданы в гораздо более бедные дома и давно уже обзавелись детьми. Они терпели нужду, работали до изнеможения, но были в тысячу раз счастливее ее. А с какой завистью они смотрели на нее, когда она выходила за самого богатого парня на селе! «Боже мой, почему все так обернулось? — спрашивала себя Севда, подавленная горем. — Почему и я не пожила, почему и я не порадовалась, как люди?» Как мало видела она хорошего в жизни! Школа, затем та пора, когда на девушек в доме смотрят, как на обузу, от которой надо своевременно избавиться, короткая пора девичества, первые проказы и шутки с парнями. В праздничные дни они стекались к ее воротам, как бараны к кормушке. Она еще не могла понять, почему они толпились возле нее и почему прощали ей, когда она лукаво водила их за нос или смеялась прямо в глаза. Другим девушкам и за более мелкие проказы они жестоко и без промедления мстили. Потом пришла ее любовь к Стойко. Почему она влюбилась в него? Он и впрямь был красивый и стройный парень, рассудительный и кроткий, но ей все казалось, что любовь пришла как-то сразу, неожиданно. Все кругом говорили о Юрталановом богатстве, и все девушки вздыхали по Стойко. Его первые взгляды, первые заигрывания и долгие ожидания у ворот подсказывали ей, что она победила всех девушек села. Севда знала, как они завидуют ей, и это радовало ее. Сердце у нее готово было выпрыгнуть из груди от волнения, когда он в первый раз попросил у нее платочек и она украдкой вложила его ему в руку. Целый год любовь их выражалась лишь во взглядах, вздохах и легких заигрываниях. Сначала Стойко приходил к их калитке только по праздникам и вместе с парнями, но потом стал пробираться один и проводил здесь целые дни. Хоро они танцевали плечо к плечу, на ярмарках вместе обходили палатки, радовались, смеялись. Он бывал только на тех посиделках и гулянках, на которые приглашали и ее. Встречи в тростнике, сватовство, свадьба и первые дни после нее — вот и все, что было хорошего в ее жизни. Потом все пошло через пень колоду. Десять лет она мучилась в кулацком доме, десять лет работала как скотина, унижалась перед свекром и свекровью, и все для того, чтобы они в конце концов ее выгнали. Свекор — вот от кого все ее муки, хоть он и притворялся вчера святым и плакал перед ней. Тяготила ее эта распря из-за имущества. Она согласилась бы взять, что ей дают, и отступиться от всего остального. Но отец не давал ей покоя. Вот он опять покашливает во дворе, радостно возбужденный и ухмыляющийся.