Избранное - [74]

Я знаю, что ни пирамиды, ни вавилонской башни я не построю, но все же мне хотелось бы, чтобы и после меня остался какой-то след, хотя я и не фараон… Мое тело — это целый мир, единственный и неповторимый, и одновременно — граница этого мира, охраняющая его изнутри и снаружи. Но самое важное и самое таинственное явление — смерть. С детских лет меня интересовали жизнеописания великих людей. Я буквально зачитывался ими. Но все прочитанное выветривается, стирается из памяти, как буквы на надгробной плите. Ну что, к примеру, я могу рассказать про Колумба или Галилея, про Костюшко, Сенкевича, Шекспира, про Льва Толстого, Фрейда, Нобиле, Стефана Батория, Ганнибала, Моцарта, Матейко, Рембрандта, Мольера, Бора, Оппенгеймера, Ландау… Ох, словно тучки на небе, мелькают в голове какие-то даты и имена: Магомет, Ганди, Иоанн XXIII, Лютер, Казанова, Екатерина II, Иоанн Креститель, святой Фома, Мария Магдалина, князь Юзеф Понятовский, Фемистокл, Нерон, Ирод, Клеопатра, мадам де Помпадур, Нана, Мерлин Монро… Боже мой, боже, сколько их, голова идет кругом, а ведь и Амундсен сказал свое слово, и Бисмарк, и Шиллер, и Кепура, и Шаляпин, и Пушкин… Ну и что из того? В землю превратишься. И все же законная гордость распирает грудь, и человечество шагает вперед, все дальше и дальше. Только куда? Людей все больше — грибов все меньше. Уже раздаются призывы создать общество собирателей лесной флоры, которые занимались бы пропагандой рациональных методов сбора лесных даров и защитой леса. Я сам буду в первых рядах, потому что душа у меня болит, когда я вижу, как толпы так называемых «туристов», подобно стаду диких свиней, ничего не щадя, топчут наши леса. А ведь собирать грибы — целое искусство. Люди доброй воли овладели всем, в том числе и техникой сбора грибов. Все это просто и ясно, как дважды два. Такой вот вырвавшийся из города в лес дикарь рвет грибы вместе с тонкой грибницей и даже вместе с подстилкой из моха и земли. Некоторые, правда, пользуются ножиком, но и это не лучший выход из положения, потому что оставшаяся в земле часть ножки гниет, заражая при этом и нежную грибницу. Инструкция очень проста! Основание гриба или ножку надо ухватить двумя пальцами, лучше всего большим и средним, тем, который рядом с указательным, как его называть, разумеется, несущественно, затем поворачиваешь гриб к себе или от себя и вынимаешь из земли целехоньким, а ямку от гриба деликатно прикрываешь мохом или хвоей, чтобы грибница не высохла.

Рано утром я сел в 218 автобус и поехал до конца. Остановка была возле Колизея, и я увидел его серебристо-серо-черные стены при дневном свете. Поток машин. Я вышел на конечной остановке возле каких-то непонятных, возвышавшихся среди скал строений. Словно бы в маленькой каменоломне. На сером бетонном строении была надпись: «Martiri delle Fosse Ardeatine»[67]. В сумеречном тенистом бетонном зале пусто и холодно. Я был единственным его посетителем. Но это были новые времена, вкус которых до сих пор еще у нас во рту, крик — в ушах, перед глазами их цвет, а в носу их запах. Они в нас, в нашей крови. Этот памятник Вечного города посвящен жертвам последней войны. Здесь гитлеровцы расстреливали итальянцев. Здесь ряды гранитных плит, на которых высечены имена и фамилии казненных. На некоторых плитах — цветы из плотной или папиросной бумаги. На многих плитах фотографии. Сквозь толстое стекло вглядываюсь в облик современных мучеников, читаю надписи: «De Nicolò Gastone Di Anni 19 studente, Frasca Celestino Di Anni 33 muratore, Ignoto, Scattoni Umberto Di Anni 43 Pittore, Gebei Gino Di Anni 19mecani-co, Rindone Nunzio Di Anni 31 pastore…»[68] В катакомбах современных мучеников холодно и пусто. Все это совсем не так живописно и не так занимательно, как мученичество первых христиан. Это слишком близко. Еще не высохла кровь. Неизвестно, с кем здесь встретишься лицом к лицу. С братом убитого, с братом убийцы, а может, и самим убийцей, только на пятнадцать лет старше. Тяжкая грусть угнетает мысли и сердце. Губы складывались для молитвы, о которой я не вспоминал столько лет. Я притронулся рукой к бумажным цветам, посмотрел на фотографию девятнадцатилетнего мальчика. «De Nicolò Gastone Di Anni 19 studente», — прошептал я вместо молитвы и с этими словами покинул холодный приемный покой современных мучеников. Я шел напрямик, пешком. Domine, quo vadis?[69] Катакомбы. Я долго маршировал под палящим солнцем по камням и асфальту улицы Антика. Шел мимо магазинов, развалин, садов с цветущими розами. Вокруг ни души. За час я не встретил ни единого пешехода. Сначала попадались машины. А потом и их не стало. Был полдень. Мне казалось, что я иду сквозь огонь. Будто я влез в печь. На другой стороне улицы, прямо напротив катакомб, я вдруг увидел ресторанчик. Тень деревьев, разноцветные зонтики, столики, официанты в белом. Маленький рай средь пылающей каменной пустыни. Рай раем, а на цены и на счет взглянуть не мешает, потому что, не успеешь оглянуться, как к твоему счету год рождения припишут. Иду среди цветущих роз, лепестки лежат на дорожках, сажусь за столик. Мне хочется воды и вина. Пить хочется. Я закажу самое обыкновенное спагетти с маслом, к этому подают сыр, великолепный, острый тертый сыр. Белое вино. Холодное белое вино и воду с кусочками льда. Обыкновенную воду. Обыкновенную, натуральную, а не acqua minerale. Я сижу в тени, но солнце обжигает мне спину. Лучше пересесть. Под одним из зонтиков вижу знакомую шляпу с многочисленными розовыми цветами, из-за листочков выглядывают знакомые мне птички. Рядом с высокой и костлявой девицей — беленькая, розовощекая, светлоглазая, светловолосая девушка с невероятно белыми зубами и розовым языком. Красотки сидят за столиком и из больших серебряных кубков едят мороженое. Розовая и беленькая хохочет, кончиком языка она облизывает ложечку и губы. У соседнего столика стоит молодой низкорослый курчавый официант. Сложил руки на груди и своими блестящими черными глазами уставился на женщин. То ли он гипнотизер, то ли под гипнозом, не поймешь. Впрочем, красотки не обращают на него никакого внимания. Они заняты мороженым. И само собой, уже успели пообедать. Блондинка так улыбается, так поводит глазами, то и дело высовывая язык, что кажется, будто она флиртует с ложечкой, которую облизывает, и даже с салфеткой и зубочисткой. Брюнетка очень сдержанна, замкнута. У нее худое лицо, прямой, суховатый нос, брови нахмурены. Иногда она бросает взгляд на подругу, и тогда на лице ее мелькает тень улыбки. Не свет улыбки, а тень. Это именно тот случай. Несомненно, это снова «моя» американка, та, что была на «аудиенции» у святого отца. Ей я невольно заглянул под юбку, когда она прыгала через загородку. Должно быть, у туристов одни и те же дороги и маршруты, и мы с ней еще не раз встретимся. Перед красотками большой графин с белым вином, полупустые стаканы. Должно быть, они малость подвыпили. Бог им судья. Блондинка обернулась к официанту, что-то сказала, он вздрогнул, словно очнулся от сна. Подошел к ней, повернул голову и уставился на ее грудь, эдак отважно выпиравшую, — дерзкий вызов мужской половине мира. Он все качал головой, выпячивал губы, как для поцелуя, и наконец буквально на цыпочках удалился. Блондинка, широко раскрыв рот, расхохоталась, и я снова увидел розовый язык, белые поблескивающие зубы. Брюнетка поморщилась. Но тогда блондинка своими белыми пальчиками с вишневыми ноготками дотронулась до смуглой худой руки брюнетки, ее пухлая ручка нежно поглаживала тонкие смуглые пальцы брюнетки с ногтями, напоминавшими покрытые лаком коготки. Красотки умолкли. И как-то многозначительно поглядели друг другу в глаза. Блондинка больше не смеялась. Официант вернулся, принес мисочку со льдом. Скромно отошел в сторону. Теперь он стоял неподалеку от моего столика, за спиной у красоток, и, замерев, с обожанием и со звериным напряжением вглядывался в них… Каким беспомощным казалось мне худое, желтое тело маленькой шлюхи, лежавшей на пурпурном ложе. Когда она вошла, я не мог произнести ни слова. Она что-то там лепетала, а я молча глядел на нее. Она была маленькая, можно сказать, костлявая, с лицом тридцатилетней женщины, фигуркой девочки со спичками. Подошла к дверям, повернула ключ. Я сидел на кровати, по-прежнему молчал. Она стала возле меня и задрала юбку. Показала на свое трико, похлопала себя по животу, снова что-то сказала. Должно быть, пыталась объяснить, что белье у нее чистое и что вообще она чистая. Забралась на кровать, стала раздеваться. Сняла блузку. Грудь ее в черном бюстгальтере казалась совсем маленькой, бюстгальтер выглядел так, словно в нем ничего и не было, пустой и сморщенный, он болтался на теле. Рука ее дотронулась до моей шеи. В комнате было душно, я ужасно вспотел. Дальше раздеваться она не стала. Сказала, что останется на целую ночь и за это ей причитается пять тысяч лир. Я, не глядя на нее, покачал головой. Она сказала «bruto»