Избранное - [71]

Вчера я был в сокровищнице — il tesoro — в соборе св. Петра. Золото, алмазы, короны, кресты, чаши, медали, мантии, цепи, жемчуг, драгоценные камни, одеяния для торжественных богослужений. Словно в театре. Черная, как галка, итальянка зевнула так широко, что я увидел ее розовое нёбо. «Vero?»[65] — спросила она. — «Vero, vero, vero», — отвечал я.

Голоса, доносившиеся из кухни и прачечной, умолкли неожиданно, стало так тихо, что я услышал тиканье часов. Часов, отмерявших мое время. Точно так же, как и время других людей, но это меня не касается. У каждого свое собственное время, и в нем убывает год за годом. Теперь в комнате рядом раздались новые голоса, которые почему-то меня встревожили. Черт его знает почему. Я уже лег в постель, погасил свет, приоткрыл ставню, полоса яркого света упала на стену, кровать, потолок, осветила часть стола с темной кистью винограда на бумаге. И вдруг до меня дошло, что я нахожусь в Вечном городе один, один-одинешенек среди миллиона, двух миллионов людей. Последние сказанные при мне по-польски слова были слова Ядзяка. И все, больше ни единого слова. Почему я, как все люди, не поехал сразу же прямо с вокзала к племяннику, к родне? Почему? Потому что хотел и хочу побыть в Вечном городе один. Без знакомых, родственников, племянников. Я хочу здесь… впрочем, мало ли чего я хочу, чего ищу, о чем мечтаю. Племянник никуда не денется, его итальянская семейка тоже. А я впервые в Риме, и ничьи замечания, объяснения и выяснения мне не нужны. Я пробуду здесь до тех пор, пока не кончатся деньги, а потом куплю билет, отобью племяннику телеграмму и поеду. Я даже не сообщил ему, что буду в Риме, хотя билет был заказан мною за месяц. Наговоримся, успеем. А сейчас я хочу разговаривать только с собой. Такой разговор я веду все время, во всем теле моем эти слова. Заснуть я не мог. Что это был за голос? Какие голоса входили в меня, доставляя столько беспокойства? Нет, я вовсе не нервничаю и не злюсь из-за гула стиральной машины, звона посуды, шума спускаемой в туалете воды. Я не злился, не затыкал ватой уши. Эти звуки и голоса сами за себя говорят, объясняют то, что происходит там, за тонкой разделяющей наши комнаты перегородкой. Должно быть, когда меня не было, заняли соседний номер. Нет, этого я не выдержу, я нашел клочок ваты, скрутил его. Законопатил уши. Но все равно вскоре проснулся от пронзительного звериного крика. Это в любовном экстазе кричала женщина.

В этот огромный, продолговатый зал я попал случайно. У входа стояли два стражника в стилизованных костюмах, с алебардами. Алебарды скрещивались перед каждым, кто не мог показать пропуска. Кроме стражников, которые смахивали на актеров, только что дававших представление, тут были и жандармы в парадных мундирах, и полицейские в белых перчатках. Широкие двери, а вернее, ворота были открыты, и я увидел, как по лестнице поднимаются те, кому выпала честь увидеть и услышать наместника бога на земле, святого отца Иоанна XXIII^{105}. Разумеется, у меня никакого пропуска не было, только позднее я узнал, что где-то его можно заказать. Некоторое время я постоял перед каменными воротами, любуясь молодыми красивыми стражниками в роскошных беретах, такие иногда можно увидеть на старых картинах. Широкие брюки с припуском, красивые туфли, кафтаны. Ребята один к одному — кровь с молоком. Мне удалось пристроиться к какой-то группе, а возможно, к многочисленному семейству. Они были похожи на испанцев, бразильцев, а может, на кубинцев, отец семейства, толстый, приземистый, в элегантном костюме, несколько молодых женщин в кружевных шалях и косынках на черных, отливающих синевой волосах, старуха с бельмом на глазу и с густыми седыми усами, которые как-то странно топорщились; протягивая целую пачку белых и желтых пропусков, толстяк вел свое стадо прямо на алебарды. Я увязался за этой семьей, и, должно быть, меня включили в ее ряды, я прошел между отклоненными алебардами, потом мимо стоящих с двух сторон величественных жандармов с саблями, я шел непосредственно за матроной с усами, и, должно быть, ребята приняли меня за ее несчастного мужа. Мы проследовали мимо дюжины представительных мужчин в штатском, похожих на тайных агентов и на вышибал одновременно, и теперь вместе с разноязычной толпой стали подниматься вверх по лестнице; тут я чуть поотстал от моей испанской семьи, отказавшись от этого случайного усыновления. Теперь я был со всеми на равных правах. Мы прошли в продолговатый, огромный, эдак метров на сто, зал. Позднее я узнал, что — если я ничего не путаю, — мне удалось «зайцем» проникнуть в зал под названием Anticamera Pontifica[66]. И как только я очутился в шумной и праздничной толпе, мне вдруг стало весело, я даже ладонью прикрыл рот, чтобы удержаться от неуместного смеха. А смеяться мне хотелось оттого, что вот на старости лет я зайцем пробрался в этот зал, чтобы взглянуть на святого отца. Цель освящает средства. Кажется, это впервые придумал основатель ордена иезуитов, впрочем, я не уверен, может, и не он, а кто-то еще. Во всяком случае, этот принцип помогал оправдать любое преступление. В то время как здесь цель в прямом смысле освящала средства. Много хорошего говорили об Иоанне. Толпы осаждали зал его. Центр оставался свободным. Со всех сторон были воздвигнуты барьерчики, чтобы толпа «вошла в берега». Здесь были разные люди, разного пола и возраста. Я заметил большую группу женщин в интересном положении, женщин, готовых выполнить святой материнский долг, как говорили в те времена, когда зачатие, рождение, жизнь и смерть человека имели какое-то значение. Много воды уплыло с тех пор в наших цивилизованных, отравленных реках. Не зачать, а «сделать ребенка», не любовь, а сожительство и еще хуже — не «дитя любви», а плод, который надо изгнать, а людей и так слишком много, но правительство и церковь, прежде всего наша святая, всеобщая римско-католическая, считают, что их нужно еще больше, чтобы потом было кого превращать в пушечное мясо и навоз. Три, четыре, шесть миллиардов. Кого? Людей. Каких? Эти молодые женщины с торчащими животиками пришли сюда в сопровождении своих «избранников», как об этом красиво говорилось в стародавние времена. Стоят парами, держатся за руки.