Избранное - [39]

Что помню я? Огромную квартиру

на берегу Фонтанки — три окна

зеркальные, Юсуповский дворец

(не главный, что на Мойке,

а другой), стоявший в этих окнах,

няню Таню…

А я был болен бронхиальной астмой.

Кто знает, что это такое? Только мы —

астматики. Она есть смерть внутри,

отсутствие дыхания. Вот так-то!

О, как она меня жалела, как

металась. Начинался приступ,

я задыхался, кашлял и сипел,

слюна вожжой бежала на подушку…

Сидела няня, не смыкая глаз,

и ночь, и две, и три,

и сколько надо, меняла мне

горчичники, носила горшки

и смоченные полотенца.

Раскуривала трубку с астматолом,

и плакала, и что-то говорила.

Молилась на иконку Николая

из Мир Ликийских — чудотворец он.

………………………………

И вот она лежит внизу, в могиле, —

а я стою на краешке земли.

Что ж, няня Таня?

Няня, ДО СВИДАНЬЯ. УВИДИМСЯ.

Я все тебе скажу.

Что ты была права, что ты меня

всему для этой жизни обучила:

во-первых, долгой памяти,

а во-вторых,

                     терпению и русскому беспутству,

что для еврея явно высший балл.

Поскольку Розанов давно заметил,

как наши крови — молоко с водой —

неразделимо могут совмещаться…

…………………………………

Лет десять будет крест стоять

как раз у самой кромки кладбища,

последний в своем ряду.

Потом уеду я в Москву и на Камчатку,

в Узбекистан, Прибалтику, Одессу.

Когда вернусь, то не найду креста.

……………………………………

Но все это потом. А в этот день

стоит сентябрьский перегар

и пахнет пылью и яблоками,

краской от оград кладбищенских.

И нам пора. У всех свои дела,

и незачем устраивать поминок.

На электричке мы спешим назад

из Вырицы в имперскую столицу,

где двести лет российская корона

пугала мир, где ныне областной

провинциальный город.

Мне пора на лекции, а прочим на работу.

ТАК, ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ. Спи пока.

Луи Армстронг, архангел чернокожий,

не заиграл побудку над землею

американской, русской и еврейской…

1975

МАЛЬТИЙСКИЙ СОКОЛ

Иосифу Бродскому

Вступление I СТАРЫЙ КИНЕМАТОГРАФ

Старый кинематограф —

новый иллюзион.

Сколько теней загробных

мне повидать резон!

Это вот — Хамфри Богарт[19]

пал головой в салат.

Только не надо трогать,

ибо в салате яд!

Вот голубая Бергман[20]

черный наводит ствол.

Господи, не отвергнем

женственный произвол.

Жречествуй, парабеллум,

царствуй вовеки — кольт!

Грянь-ка, по оробелым,

выстрел в мильоны вольт!

Ты же хватай, счастливчик,

праведное добро.

Кто там снимает лифчик?

То — Мерилин Монро![21]

В старом и тесном зале,

глядя куда-то вбок,

это вы мне сказали:

«Смерть или кошелек!»

Здравствуй, моя отчизна,

темный вонючий зал,

я на тебе оттисну

то, что недосказал,

то, что не стоит слова —

слава, измена, боль.

Снова в луче лиловом

выкрикну я пароль:

«Знаю на черно-белом

свете единый рай!»

Что ж, поднимай парабеллум,

милочка, и стреляй!

Вступление II ПЯТИДЕСЯТЫЕ

Сороковые,

                      роковые,

совсем не эти, а другие,

война окончена в России,

а мы еще ребята злые.

Шпана по Невскому гуляет,

коммерческий, где «Елисеев»,

и столько разных ходит мимо

злодеев или лицедеев.

В глубокой лондонке буклевой,

в пальто двубортном нараспашку,

с такой ухмылкой чепуховой —

они всегда готовы пряжку,

кастет и финку бросить в дело

на Мальцевском и Ситном рынке.

Еще война не прогорела,

распалась на две половинки.

Одна закончена в Берлине,

где Жуков доконал Адольфа,

другая тлеет и поныне

и будет много,

                       много дольше.

Дойдет и до пятидесятых,

запрячется,

                        что вор в законе,

и в этих клифтах полосатых

«ТТ» на взводе при патроне.

Они в пивных играют «Мурку»,

пластинки крутит им Утесов,

ползет помада по окурку

их темных дам светловолосых.

Перегидрольные блондинки

сидят в китайском креп-жоржете,

им нету ни одной заминки

на том или на этом свете.

Вот в ресторане на вокзале

кромешный крик, летит посуда,

бандитка с ясными глазами

бежит,

           бежит,

                         бежит оттуда

и прячет в сумку полевую

трофейный верный парабеллум,

ее, такую боевую,

не схватишь черную на белом.

И это все со мной случилось

и лишь потом во мне очнулось,

в какой-то бурый дым склубилось

и сорок лет спустя вернулось.

Я вижу лестницу витую

на Витебском и Царскосельском.

Не по тебе одной тоскую —

еще живу в том свете резком.

Вступление III ПОЛЧАСА ДО ТЕМНОТЫ

Полчаса до темноты —

вот теперь давай на «ты»!

Щекоти намокшим мехом

в полусвете полудня.

Я пошарю по прорехам,

не отталкивай меня.

Здесь под балкой потолочной

темный царствует ремонт,

мимо нас туман проточный

проскользнул за Геллеспонт.

Если будем вечно живы,

то отправимся в Стамбул.

Там оливы

                  и проливы —

сокол их перепорхнул.

В голубой весенней юбке

ты закажешь коньяка,

все туманные поступки

проясняются слегка.

И тогда под минаретом

мы припомним этот день,

ежели тебе при этом

будет вспоминать не лень

той разрухи капитальной

коммунальный коридор,

поцелуй,

             почти опальный,

и укромный разговор.

Как с тобой легко и жутко,

что ж ты смотришь сверху вниз?

Поднеси поближе шубку,

расстегнись

                      и отвернись.

ТРИНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ

Я долго прожил за «Аттракционом»

в Четвертом Барыковском переулке

в Замоскворечье возле Пятой ТЭЦ.

Что значит долго? Просто девять лет.

И вот пошли отчаянные слухи,

что дом наш непременно забирают

под неопределенную контору.

Никто не верил. Вышло — точно так!

Я переехал и забыл про это.