Избранное - [38]

И поднимается к неясному мерцанью

Каких-то позолоченных значков.

Быть может,

                    ГТО на той ступени,

Где не нужны уже ни труд, ни оборона…

Приятель наш был человеком дела.

Талантом, умником и чемпионом

Совсем еще недавних институтов.

Он на глазах переломил судьбу,

Стал кинорежиссером — и заправским,

И снял свой первый настоящий фильм.

(И мы в кино свои рубли сшибали

В каких-то хрониках и «научпопах».)

Но он-то снял совсем-совсем другое,

Такое, как Тарковский и Висконти,

Такое же, для тех же фестивалей,

Таких же смокингов и пальмовых ветвей.

Ах, пальмовые ветви, нет, недаром

Вы сразу значитесь по ведомствам обоим —

Экран и саван. Может, вы родня?

И вот сидели вы второго мая

И слушали, как кинорежиссер

Рассказывал о Кафке и буддизме,

Марлоне Брандо, Саше Пятигорском,

Боксере Флойде Патерсоне, об

Экранизации булгаковских романов,

Москве кипящей, сумасбродной Польше,

Где он уже с картиной побывал.

И это было все второго мая…

…Второго мая я сижу один

В Москве, уже давно перекипевшей

И снова закипающей и снова…

Что снова? Сам не знаю. Двадцать лет

На этой кухне выкипели в воздух.

Я думаю — и ты сидишь один

В своей двухкомнатной квартирке над Гудзоном,

Который будто бы на этом месте,

Коли отрезать слева вид и справа,

Неву у Смольного напоминает,

Но это и немало — у меня

Все виды одинаковы, все виды.

Есть вид на жительство, и больше ничего.

Там, в этом баскетболе небоскребов,

Играешь ты за первую команду,

Десяток суперпрофессионалов,

Которые давно переиграли

Своих собратий и теперь остались

Под ослепительным оскалом

Всесветского ристалища словес.

И где-нибудь на розовом атолле

Сидит кудрявый быстрый переводчик —

Не каннибал в четвертом поколенье —

И переводит с рифмой и размером

Тебя на узелковое письмо. И это —

Финишная ленточка, поскольку

Все остальное ты уже прошел.

Ну что, дружок, еще случится с нами?

Лишь суесловие да предисловья.

А вот с хозяином квартиры петроградской

И этого не будет.

А он стоял в огромном павильоне,

И скрученное кинолентой время

Спеша входило, как статист на съемку

Стрекочущего многокрыльем фильма,

Да вдруг оборвалось…

…Второго мая

Мы все сидим в удобных одиночках

Без жен, которых мы беспечно растеряли,

И без детей, должно быть затаивших

Эдипов комплекс, вялый и нелепый,

Как всё вокруг. И наша жизнь не в том…

А в том — за двадцать лет

Мы заслужили такую муку,

Что уже не можем пойти втроем

По Петроградской мимо

«Ленфильма», и кронверка,

И стены апостолов Петра и Павла,

Мимо мечети Всемогущего и мимо

Большого дома «Политкаторжан»,

Откуда старики «Народной воли»

Народной волей вволю любовались.

Мимо еще чего-то, мимо, мимо, мимо…

Вот так проводим мы второе мая.

1982

НЯНЯ ТАНЯ

…я высосал мучительное право

тебя любить и проклинать тебя.

В. Ходасевич

Хоронят няню. Бедный храм сусальный

в поселке Вырица. Как говорится, лепость —

картинки про Христа и Магдалину —

эль фреско по фанере. Летний день.

Не то что летний — теплый. Бабье лето.

Начало сентября…

                                В гробу лежит

Татьяна Саввишна Антонова —

она, моя единственная няня, няня Таня…

приехала в тридцатом из деревни,

поскольку год назад ее сословье

на чурки распилили и сожгли,

а пепел вывезли на дикий Север.

Не знаю, чем ее семья владела,

но, кажется, и лавкой, и землей,

и батраки бывали…

                                Словом, это

типичное кулачество. Я сам,

введенный в классовое пониманье

в четвертом классе, понимал, что это

есть историческая неизбежность

и справедливо в Самом Высшем Смысле:

где рубят лес, там щепочки летят…

Она работала двадцать четыре года

у нас. Она четыре года

служила до меня у папы с мамой…

А я уже студентик техноложки.

Мне двадцать лет, в руках горит свеча.

Потом прощанье. Мелкий гроб наряден.

На лбу у няни белая бумажка,

и надо мне ее поцеловать.

И я целую. ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ!

И тихим-тихим полулетним днем

идут на кладбище четыре человека:

я, мама, нянина подруга Нюра

и нянин брат двоюродный Сергей.

У няни нет прямых ветвей и сучьев,

поскольку все обрублены. Ее

законный муж — строитель Беломора —

погиб от невнимательной работы

с зарядом динамита. Старший сын

расстрелян посреди годов двадцатых

за бандитизм. Он вышел с топором

на инкассатора, убил, забрал кошелку

с деньгами, прятался в Москве

на Красной Пресне. Пойман и расстрелян.

И даже фотокарточки его

у няни почему-то не осталось.

Другое дело младший — Тимофей, —

он был любимцем и примерным сыном.

И даже я сквозь темноту рассудка

в начале памяти могу его припомнить.

Он приезжал и спал у нас на кухне,

матросом плавал на речных судах.

Потом война…

                         Война его и няню

застала летом в родовой деревне

в Смоленской области.

Подробностей не знаю.

Но Тимофей возил в леса муку,

и партизаны этим хлебом жили.

А старший нянин брат родной Иван

был старостой села.

Он выдал Тимофея, сам отвез

за двадцать километров в полевую

полицию, и Тимофея там

без лишних разговоров расстреляли…

А в сорок третьем няню увезли

куда-то под Эйлау, в плен германский.

Она работала в коровнике (она

и раньше о своих коровах,

отобранных для общей пользы,

часто вспоминала).

А дочь единственная няни Тани

и внучка Валечка лежат на Пискаревском,

поскольку оставались в Ленинграде:

зима сорок второго — вот и все…