Избранное - [43]

— Ну что ты там все считаешь? — спрашивала она.

— Что я считаю? Во что нам обойдется постройка дома, и еще я думаю о том, что у нас в имении надо посадить хмель, разбить фруктовый сад и ввести новый способ поливки. Все это даст хороший доход.

— А зачем это? — удивлялась Иванка.

— Как зачем? Надо действовать, если мы хотим разбогатеть.

— А медицина?

— Э, у нас порядочный врач, да еще серб, не очень-то разбогатеет. Это так, между делом. Главное, голубчик, имение, хозяйство. Неужели ты думаешь, что ты и дальше сможешь покупать картины, ездить в оперу, содержать, как ты говоришь, дом в определенном стиле на те деньги, что у нас есть? Нужно работать, очень много работать.

Ей стало грустно, и она замолчала, не зная еще, радоваться этому или огорчаться.

— И до каких же пор ты собираешься работать?

— Ха-ха, до самой смерти.

— И все это только ради моих развлечений?

— Э, нет, и у тебя найдутся другие занятия. Когда у нас будут дети, работать придется обоим.

— Для того, чтобы они могли развлекаться?

— Своих детей я научу работать. Я хочу накопить денег, чтобы им легче было начинать, чтобы они могли работать лучше меня. И я буду радоваться, глядя на их успехи.

Этот разговор произвел на Иванку угнетающее впечатление и заставил ее задуматься. Ей показалось, что она вдруг ощутила, как крепка и тверда земля под ее ногами, и на мгновение увидела, как в сущности несложна и коротка ее собственная жизнь. И она склонила голову, словно под тяжестью чьей-то сильной и неумолимой руки, а потом со всем примирилась и только загрустила, как будто пережила что-то печальное и непоправимое.

Она и после этого не раз заговаривала с мужем о его планах, об их будущем, но он неохотно вдавался в подробности. Единственное, о чем он вместе с ней совсем по-детски мечтал, — это о «нем», о том, кто должен был скоро родиться: как они его назовут, какие у него будут глаза, как они его будут одевать и кого из них он будет больше любить.

Пока они жили за границей, Иванка еще могла хотя бы в мелочах оказывать воздействие на мужа. Иногда, собираясь в театр, ей удавалось упросить его переодеться в новый костюм или насильно повязать ему галстук. Но как только они вернулись на родину, Марко влез в сапоги, охотничий костюм, наглухо застегнутый на роговые пуговицы, на голову нахлобучил маленькую зеленую шапочку с кисточкой из шерсти дикой козы. Он отпустил бороду, чуть ли не наполовину сократил и без того небогатый запас слов и стал говорить по-крестьянски, растягивая слова. К жене он заходил только в определенные часы, чтобы немного передохнуть. С утра он обычно разъезжал по пациентам, поскольку на дому больных не принимал. Всю вторую половину дня он носился по имению, заходил в конюшни, заглядывал в клети и на чердаки, без конца торгуясь и переругиваясь то с управляющим, то с батраками, то с рабочими на стройке. Он успевал всюду побывать, все заметить и потрогать собственными руками — каждый кирпич на кладке, каждую лопату и мотыгу на поле. Каждую косу он проверял сам — ударит о камень и слушает, как она звенит. Не раз он проводил ночи в поездах, не желая тратить на дорогу дневное время. В любую пору он просыпался сам, без будильника. Среди ночи мог вскочить с постели и помчаться на ферму, где должна отелиться племенная корова. Вообще он спал очень мало, но зато много и без разбору ел и был всегда здоровым, загорелым и бодрым. Он вечно участвовал в каких-то спекуляциях, вечно торопился на какой-нибудь аукцион и, даже если ничего не покупал, то хоть отступного получит; он перепродавал, сдавал в аренду земельные участки, делал займы на одних условиях и давал на других, более выгодных. Он всегда был начеку, всегда готов был броситься на добычу, как хищная птица. Он безошибочно определял выгодное дело и точно так же сразу чуял никудышное, и умел быстро сбыть его другому. С домашней прислугой и батраками он был строг, выжимал из них все соки, но никогда не обсчитывал и, если требовалось, умел помочь, никогда не хвастаясь этим. И хотя крестьяне боялись его, но были ему по-настоящему преданы. Иванка смотрела на него не только со страхом и неприязнью, но и с невольным уважением. Она не осмеливалась ни протестовать, ни вмешиваться в его дела. Ей оставалось только молча кусать губы, когда Марко приводил грязных мужиков в опанках[17] в ее гостиную, и они, ввалившись туда со своими кнутовищами, сплевывали прямо на дорогой персидский ковер. В таких случаях он нарочно приглашал ее, вводил в гостиную и представлял этому мужичью как своим хорошим друзьям, с которыми он «всегда рад иметь дело», и словно не замечал, как это ей неприятно.

Во всем прочем он предоставлял ей полную свободу: она обставила дом по своему вкусу, могла тратить сколько угодно на туалеты и вечера. На ее журфиксах он появлялся на несколько минут, по обыкновению весь в пыли, и то лишь для того, чтобы поздороваться с женой и с искренней радостью приветствовать гостей, и сразу уходил или заниматься своими делами, или спать.

Но и у нее оставалось все меньше времени для развлечений. Один за другим рождались дети. И почти каждый год весь бальный сезон она была прикована к дому. В городе поговаривали, что доктор Бикар нарочно так устраивает. Ей было жаль своей молодости. Но когда однажды ее мать намекнула на это Бикару, он быстро заставил ее замолчать, сказав: «В моем доме хозяева мы — моя жена и я. И никто не имеет права вмешиваться в нами дела! Не так ли, жена?» Иванка тихо ответила: «Да. Оставь, мама».