Избранное - [44]

И она все больше забывала о балах и вечерах, поглощенная заботами о детях и хозяйстве. Забывала она и о своих прежних неясных стремлениях. У нее не было сил противопоставить ощутимым результатам его труда свою угасающую тоску по нежности и романтическим излияниям. Кроме того, она так уставала, что ей некогда было и подумать об этом, а он никогда не давал повода к ссорам и никогда не старался казаться не таким, каким был на самом деле.

Она не любила его и иногда думала, что ненавидит его, но у нее не было причин не уважать его, смеяться над ним, стыдиться его или чувствовать к нему отвращение. Любовь его была ненавязчивой. А о том, чтобы требовать от нее любви, он и не помышлял. Она была его женой — и этого ему было достаточно. Он никогда не мучил ее подозрениями или ревностью, бессознательно придерживаясь принципа — хотя он не был человеком принципа, — что это было бы оскорбительно для его жены. И она была ему за это благодарна, так как только тщеславным и влюбленным в своих мужей женщинам нравится, когда их ревнуют. И рядом с ним, и вдали от него она одинаково испытывала полное доверие к каждому его слову или поступку и была уверена, что он всегда и во всем знает меру, никогда не сделает ошибки и не осрамит ее.

Если им случалось вместе бывать в обществе, то он либо добродушно улыбался и молчал, слушая, что говорят другие, и, очевидно, гордясь остроумием своей жены и тем, что она разбирается в недоступных ему вещах, либо говорил только о том, что знал наверняка и проверил на собственном опыте. А когда речь заходила об искусстве, то на все вопросы он отвечал:

— Да, я, кажется, припоминаю… Жена советовала мне обратить внимание… Вообще-то я в этих вещах ничего не смыслю, но мне понравилось.

Иногда, если он бывал в особенно хорошем настроении, он показывал своим гостям гравюры, картины и коллекцию старинного фарфора:

— Это моя жена купила в Париже. Ей нравятся такие вещи, она говорит, что это имеет большую художественную ценность. Ну, а раз ей нравится, значит, и мне тоже.

В такие минуты она преисполнялась дружеским расположением к мужу и испытывала своего рода семейную гордость: в ней укреплялось чувство ответственности за свою семью. А во время жатвы она любила в легком нарядном платье, под кружевным зонтиком приезжать под вечер в имение, взяв с собой чистеньких и веселых ребятишек. Еще издалека был слышен свист парового двигателя, стук молотилки и хруст соломы. В облаках розовой пыли двигались жнецы; ей было приятно отыскать среди них фигуру мужа, похожую на сноп пшеницы, услышать в общем гаме его хозяйский голос, который звучал особенно внушительно в облаках пыли и мякины, в приторном запахе машинного масла — ведь он заставлял работать столько человеческих рук, оживлял серпы, колеса и приводил в стремительное движение толстый ремень молотилки. Заметив жену, он быстро подходил к ней, целовал ее в лоб и с улыбкой просил отойти в сторону; и она никогда не обижалась на него за недостаток внимания.

За десять лет семейной жизни она свыклась с ее тихим, однообразным ритмом. Прежние мечты все реже навещали ее, постепенно она и сама начала верить в то, что эта тихая, без больших перемен жизнь под надежным кровом и есть единственно возможное счастье.

Но после шестого ребенка Иванка серьезно заболела. Как-то купая новорожденного, служанка поленилась принести из колодца побольше холодной воды и обожгла его. Ребенок весь покраснел и отчаянно раскричался. Иванка страшно рассердилась и, еще слабая после родов, в легком платье сама выбежала на двор за водой. В тот же вечер у нее началась горячка, а на другой день — кашель. Открылось кровохарканье. Муж перепугался, вызвал из столицы профессора и, по его совету, немедленно сделал все, чтобы как можно скорее отправить ее с матерью в Каир.

Перед отъездом Иванка сильно переменилась. Лихорадка вернула щекам прежний яркий румянец, а глазам — блеск. Она опять стала болезненно чувствительной и капризной, какой была до замужества. Часто плакала, но не от боли и не от мысли о кончине. Она не верила в возможность своей смерти и говорила о ней лишь потому, что ощущала в себе еще большой запас жизненной энергии и ей приятно было видеть, как от ее слов страдальческая гримаса искажает лицо мужа. Она мучила его всевозможными капризами и противоречивыми прихотями, наслаждалась его заботами и вниманием, и глаза ее сияли, если она видела, как дрожат его руки, когда он дает ей лекарство или поправляет подушки. Она не желала принимать лекарство ни из чьих рук, кроме его. Она требовала, чтобы он постоянно находился около нее, и могла целыми часами держать его руку в своей, пристально глядя ему в глаза. Только так она и засыпала. Но если во сне чувствовала, что его нет рядом, то начинала плакать, как ребенок, звала его, опять брала за руку, клала ее себе на сердце и шептала:

— Поцелуй меня.

Он целовал ее в глаза, в губы, и она, счастливая, спрашивала:

— А ты не боишься?

— Чего мне бояться?

— Что поцелуешь меня и тоже заболеешь?

— Не говори так! — строго прерывал он ее.

— А ты меня и сейчас любишь? — шептала она.