Избранное - [45]

— Ну как ты можешь об этом спрашивать? — сердился он, стараясь не быть грубым, и голос у него срывался.

Она успокаивалась, а потом снова говорила:

— Если я умру, ты женись. Я не хочу тебя связывать.

— Не смей говорить об этом! — кричал на нее муж, и нижняя челюсть у него дрожала.

Она с улыбкой сжимала его руку:

— Ну, не сердись! Прости меня.

Он отвез ее в Египет. Прощаясь с ним в Александрии, она страстно обняла его, смеясь и плача.

— Я здесь поправлюсь. Я чувствую. И когда вернусь, мы будем счастливы.

Первое время ей становилось все хуже. Бикар целыми днями бродил по имению, ничего не видя перед собой. Он забросил своих пациентов и с трудом заставлял себя следить за делами. Но затем из Каира стали приходить все более утешительные известия, и с ними к нему словно возвращались силы и воля к жизни. Четыре месяца спустя он навестил жену и вернулся очень довольный. Снова дело спорилось у него в руках, и каждый раз после очередного письма от нее он устраивал пирушку со своими друзьями — старыми холостяками.

Подошло время жатвы. Работы не прекращались ни днем, ни ночью. При ярком свете луны, когда выпавшая роса смывает дневную пыль с листьев и цветов и смачивает сухую солому, косили мелкий овес, а днем — пшеницу и усатый ячмень. Поскрипывали коромысла на плечах детишек, приносивших воду жнецам. С трех участков, расположенных в разных местах, доносились громкие голоса. Всюду пестрели яркие платки и юбки.

Среди жнецов были и венгры, и словаки, и сербы-католики. На каждом участке было и по нескольку человек православных сербов. По приказанию хозяина их разделили, так как они хорошо работали только среди «иноверцев». Собираясь вместе, они принимались чесать языки, дурачиться и могли провести самого бдительного надсмотрщика. А так, стоило их только подзадорить: «Эй, Милан, поднажми-ка, этот мадьяр тебя обгоняет!» — и Милан так нажимал, что у мадьяра язык на плечо.

Бикар сам объезжал поля. Привстав в пролетке и указывая палкой туда, где замечал непорядок, он покрикивал на жнецов, не делая разницы между мужчинами и женщинами. Каждого он знал по имени.

— Эй, дядя Мато, последи там за Аницей, не оставляет ли она колосьев!

Часто он вылезал из пролетки и проходил по рядам жнецов. И сразу затихали все шутки и ссоры, замолкали все песни, хотя он никогда не требовал тишины. Венгерки в коротких юбках в черный горошек и коротких кофточках с узкими рукавами нагибались так низко, что из-под юбок белели незагоревшие ноги. Они спускали на самые глаза свои желтые косынки и из-под них бросали кокетливые взгляды на хозяина. Покачиваясь в ритм взмахам серпа, тела их трепетали под тонким полотном одежд. Весело позвякивали стеклянные бусы под пшеничными косами с вплетенными в них длинными красными лентами. Сербки-католички в тонких полотняных рубашках с глубокими, не застегнутыми на груди вырезами и таких же тонких вышитых юбках, подоткнутых за пояс, обращались к нему с каким-нибудь вопросом, смело глядя в глаза. Словачки прерывали свою грустную песню, которую они пели почти шепотом, словно испуганные громкими и озорными голосами других девушек, и вежливо здоровались с хозяином, не поднимая глаз. Православные же сербки всегда на что-нибудь жаловались, добиваясь справедливости и в чем-то обвиняя всех прочих.

Бикар смотрел, как идет работа. Что ему не хотелось слушать, он не слушал и шел дальше. Но по вечерам всегда угощал жнецов вином, ракией, бараниной и высылал к ним музыкантов.

Женщины подозрительно косились друг на друга и шепотом принимались гадать, которая из них сегодня ночью исчезнет с сеновала. По поведению хозяина ничего нельзя было узнать. Он на всех смотрел одинаково, ругал всех подряд и каждый вечер приказывал привозить большую кадку воды, чтобы женщины могли помыться, потому что он вовсе не желал, чтобы они тут у него запаршивели от грязи и начали болеть.

Несмотря на взаимные подозрения, женщины по молчаливому уговору не устраивали друг другу сцен ревности. Но когда среди них появилась цыганка Гина, все дружно ее возненавидели.

Она была, как говорили, разводка. Всегда молчаливая, очень опрятная. У нее была кожа цвета слоновой кости, рыжие волосы и желтые глаза. Она не белилась и не румянилась, а одевалась почти по-господски: всегда в чулках и в красных туфельках без задников, на высоких каблуках. Их хлопанье вторило шуршанью ее накрахмаленных плиссированных юбок. Платок она повязывала так, чтобы узел его как бы невзначай чуть-чуть прикрывал ее маленький подбородок. Она прекрасно разбиралась во всех женских хитростях и держалась так, что придраться к ней было невозможно. Работала она вместо заболевшей сестры, но женщины утверждали, что она нарочно явилась сюда, узнав, что госпожа уехала за море.

Бикар встретил ее неприветливо. Он строго заявил, что не терпит белоручек и что у него нужно работать. Она скромно ответила: «Целую руки», — пошла на гумно без чулок, в красивой белой рубахе и работала весь день, не поднимая головы, не разгибая спины и ни с кем не разговаривая.

Вечером доктор приказал бабке Магде, чтобы этой ночью она прислала к нему Гину. Бабка скоро вернулась и испуганно сообщила, что та не хочет идти. Бикар, с трудом удержавшись от брани, холодно сказал, чтобы Гина больше на работу не выходила и утром пришла за расчетом.