Избранное - [315]

Я успокоил бедную женщину и пообещал усовестить Анежку.

Анежке я сказал в церкви, чтобы пришла ко мне на двор, это рядом, мне надо кое о чем с ней поговорить. Она пришла, настороженная, приготовившаяся, чувствуя, о чем будет речь. Я стал ее увещевать. Что, мол, надо послушаться тетушку и уйти от греха, что любовь, проклятая родителями, счастья не приносит, а тетушка тут у нее вместо родителей, а тем самым и на месте божием. И пусть она мне пообещает отступиться от цирюльника.

— От Лукаша? — невинно спросила Анежка.

— От кого же еще? — отвечал я вопросом.

— От него, извините, святой отец, я отступиться не могу! — молвила Анежка и поцеловала мне руку.

— Уйди, бесстыдница, — сказал я, повысив голос, — и знай, что тебя ждет адское пламя за непослушание!

Тут у нее из глаз выкатились две слезинки. А когда я эти слезы увидел, я молча указал ей на дверь. Не выношу, когда хорошенькие женщины плачут. Когда плачут некрасивые, это еще невыносимей, но уже по другой причине.

Тогда я призвал к себе цирюльника Лукаша. Это был симпатичный парень, и глаза у него были милые, голубые. Словом, красавец брадобрей. И я понял, почему Анежка влюбилась.

Лукаш объявил, что ничего дурного не делает, если любит Анежку. Что он будет ей верным супругом, если ее дадут ему в жены. Но тетка ее злая женщина, и любовь их ей не нравится. Так что не может он Анежку оставить, когда у нее такая злая тетка. Я сказал, что Лукаш нарушает божью заповедь, соблазняя и вводя человека во грех, и потому достоин жернова ослиного. Но Лукаш нимало не огорчился, я видел по его глазам, что он с охотой взвалил бы на себя и три жернова, если бы мог без помехи любить свою Анежку. Но все-таки он мне пообещал, что попытается задавить свою любовь в груди, и с тем ушел.

Выполнил он это обещание, как через два дня с рыданием поведала мне Альжбета, таким образом, что явился к ним на двор и заиграл на каком-то струнном инструменте, извлекая из оного инструмента, равно как из своего горла, звуки скрипучие и вводящие в соблазн. Анежка выглянула из окна, послала ему воздушный поцелуй, и он тут же полез в окно. Он бы и в светелку влез, да работник его стащил вниз да так огрел по хребтине веселкой, что тот взвыл от боли. Брадобреи — люди не храброго десятка, поэтому наш милый цирюльник тотчас убежал. А на другой день убежала Анежка и до полночи отсутствовала. Тетушка Альжбета заклинала меня пригласить Анежку на исповедь.

Так я и поступил. Что сказала мне Анежка на исповеди, я выдать не могу, ибо это тайна таинства исповеди. Но ничего дурного в ней не было. Я ей положил покаяние: хотя бы попытаться отойти от Лукаша. Что, мол, тетушка найдет ей жениха более разумного.

— Но более красивого — нет! — сказала мне дерзкая девица в исповедальне. Я не нашелся что ответить. Лукаш в самом деле был пресимпатичиый парень.

А дальше пошло хуже. Опыт с покаянием не удался. День ото дня Анежка становилась мятежней и наглей. Она теперь ходила через окно не только домой, но и из дому. Она грозилась, что убежит и подастся в шлюхи или уйдет в монастырь. Она разбила два кувшина и пять раз спалила мучную заправку, не носила положенный чепец и причесывала волосы как замужняя женщина.

Это рассердило и меня, и я решил, что в воскресенье после Евангелия обращусь со словом к пастве, а главное — к этим двоим, чтобы пронять их души. И проповедь моя была удивительная. О ней я и хочу рассказать, потому что, видит бог, я говорил в ней совсем не то, что приготовил и должен был сказать.

Начал я с грехов против двух заповедей, которые так часто нарушают юноши и девы. Это заповедь четвертая, что велит детям чтить отца своего и матерь, и заповедь шестая, где говорится о грехах плотских. Я метал громы и молнии, обличал и призывал, и уже полцеркви рыдало, и я уже думал, что и мои двое грешников, которые и в церкви стояли рядом, пожирая друг друга глазами, тоже должны сокрушиться сердцем и воскликнуть согласно, что они больше не будут.

Ни боже мой! Пока вся церковь рыдала, Анежка улыбалась Лукашу, Лукаш — Анежке, они утопали в блаженстве…

И тут случилось то, чего не должно было быть. Стало мне вдруг этих двух людей очень жалко. Знал я, что тетка не разрешит, что, будь ее воля, цирюльник никогда не вступит на мельницу. Но знал я и то, что эти двое ни за что не отступятся друг от друга, хоть их убей. И тут я начал произносить ту странную проповедь, за которую меня пан Милич из Кромержижа назвал бы антихристом или подручным диавола:

— Не думайте, мои дорогие, что бог лишен милосердия, — начал я. — Он в высшей степени справедлив и потому в высшей степени милосерд. Аминь, аминь, глаголю вам: он глядит в наши лядвия и читает в них как в раскрытой книге. И потому уготовал он тем, кто уверовал в Христа, сына его единородного, и тем избавлен смерти, не такой рай, как вы себе в своей неотесанности представляете. Сей рай не просто общение святых, пение хоров серафимских и вечное лицезрение господа, там, на небесах, исполняются и будут исполняться вечно все ваши мечты тех из вас, кто добр и справедлив.

Представьте себе, что там, на небесах, стоит такой же город, как ваш. Такая же улица, только без пыли и грязи. На каждом углу горит там смоляной факел целую ночь, чтобы всякий, идучи домой, видел, где что надо обойти. Но и ям и ухабов нет на той улице, только зеленая трава проросла сквозь прекрасный округлый булыжник. И дома там высокие и чистые, и у каждого свой дом, и каждый ставит его, как хочет и где хочет, а строят ему дом каменщики и плотники из чистой любви, без денег. В том городе и на той улице нет невозвращенных долгов, нет соседок, что заглядывают в ваш горшок с похлебкой, а потом раззванивают, что она пересолена, потому что вам в голову лезет всякое безобразие, а до стряпни вам дела нет. Там нет ни коншелов, ни стражников, ни старост, ни судей, потому что люди там управляют собою сами и не совершают дурных поступков. Там пекарь печет хлеб строго по мере и весу и мясник не обманывает, там сапожник не продает сапоги, что жмут в пальцах, и портной не кидает под стол бархатный лоскут, там все пьют пиво, сваренное на совесть, и как цыпленок, когда пьет, головку к небу поднимает, так и выпивающий, сделав глоток, возводит очи горе и славит господ пивоваров. Там цирюльники — тут я посмотрел на Лукаша — не оставляют на ваших щеках глубоких порезов и не шпарят вас при купанье. Там кузнец не превращает коня в хромую клячу, там каждый получает то, о чем мечтал здесь, на земле. Кто хотел быть судьей, будет там судьей, а не священником, кто хотел быть архиепископом, будет архиепископом, а вовсе не дубильщиком кож, кто хотел шить сапоги, будет сапожником, а не писарем, кто любил делать пояса, будет их производить во множестве, кожаные, с золотым набоем. Та, которую здесь выдали за немилого, в небесах будет отдана своему избраннику, а кто свою избранницу любил, будет с ней вечно, когда двое на земли разлучены, они будут связаны на небеси и будут пребывать там вместе, счастливые, во веки веков. И будет там их любовь безоблачна и беспечальна, потому что блаженные на небесах не знают ни печалей, ни облаков. А потому терпите, дорогие прихожане, овечки мои любимые, на этом свете, ибо ждет вас блаженство небесное и радость бесконечная. Вся ваша здешняя радость, если какая у кого есть, кончится быстро, ох как быстро, со смертью. Радость же небесная вечна. Господь наш справедлив и милосерд. Итак, повторяю: если кому выпало здесь любить друг друга, но любовь их оказалась несчастна, воздастся им радостью на том свете, ибо — и тут я посмотрел на Анежку и Лукаша — бог любит страждущих и обремененных, и воздаяние их на небесах сладостное и к тому же вечное. Аминь.