Избранное - [316]

Когда я кончил, все мои прихожане улыбались и облизывались в упоении. Потому что каждый думал о своей заботе, которая на небесах превратится в удовольствие. Только Лукаш с Анежкой нахмурились. И уже не глядели друг на друга, а мрачно уставились в землю.

После обедни подошла ко мне тетушка Альжбета в своем воскресном чепце, приложилась к руке и сказала:

— Знаешь что, святой отец, мое желание — чтобы провалилось в тартарары это бесстыжее милованье Анежки с ее цирюльником. Оно как, тоже исполнится?

— А другого желания у вас нет? — спросил я, расстроившись. — Что, если Анежка с Лукашем желают как раз наоборот?

— Про это я не думала, но только он не должен получить ее и на небесах! — сказала старуха и, кашляя, ушла. Я был рад, что другие прихожане не расспрашивали о подробностях моего «Видения Иржика»{283}, потому что тут бы я совсем погорел.

Во-первых, своей проповедью я нарушил церковный устав, а, во-вторых, говорил о том, что на сердце накипело. А это духовному пастырю не положено. Разум должен вести его окольными путями, даже когда сердце требует идти напролом.

И все-таки я был уверен, что убедил Лукаша и Анежку. Они так печально глядели в землю. Верно, прощались друг с другом мысленно. А прощались потому, что знали, что получат сторицей на небесах то, что им было недодано на земле. Моя проповедь била прямо в цель. Набожная Альжбета будет удовлетворена, а церковь получит солидный взнос, если мне удастся отвести Анежку от ее соблазнителя.

Но в тот же воскресный день, поздно вечером, шел я по берегу реки, поросшему ивняком и камышами, любовался отражением молодого месяца в волнах, окликнул задумавшегося рыболова в челноке над омутом и молился господу богу благодарственной молитвой за этот святой покой, за плеск волны, за темные ракиты над водой, за птичье сонное посвистывание. Звезды двигались над моей головою вместе со мной, и я чувствовал себя в ту минуту немножко святым Франциском Ассизским…

И тут я споткнулся о чьи-то длинные ноги. А приглядевшись, увидел милого Лукаша и милую Анежку в самом нежном времяпрепровождении. Я прошел еще немного вперед, чтобы опомниться, а потом позвал:

— Лукаш, Анежка!

Они поднялись, два несчастных грешника, подошли ко мне и опустили головы.

— Так-то вы поняли мою проповедь? Ради вас я вел эту речь, вам я открывал рай, если вы проявите послушание и перестанете грешить!

И тогда заговорила Анежка:

— Святой отец, — сказала она кротко, — мы с Лукашем все как следует обдумали после вашей прекрасной проповеди. И решили: если бог так милосерден, что дарует исполнение всех желаний мертвым, то, значит, эти желания не так уж плохи, чтобы им не исполниться еще при жизни здесь, на земле.

Это была бесстыдная речь. Я рассердился. Я схватил Анежку и Лукаша за шиворот и погнал их перед собой. Прямиком через трясину и камыши, через пни и колоды, потом по улице и прямо к костелу. Слава богу, никого по дороге не встретили, а то бы люди подумали, что это стражник ведет двух воришек. И так я приволок эту парочку к церковным воротам, кликнул сторожа, тот вышел, я велел ему отпереть храм, он отпер, зажег пред алтарем две свечи, стал позади этих двух молодых людей как шафер, и я их, этих неисправимых грешников, благословил во имя отца и сына и святаго духа, без исповеди и причастия, чтобы уж наконец покончить с этим делом и отвязаться… И они пошли вместе домой, смеясь как сумасшедшие.

Я сделал это властью своего пастырского сана, а Альжбету чуть удар не хватил, когда я на другой день пришел к ней с этим сообщением. Анежка же глядела на нее гордо, как молодуха, которая знает, что такое жизнь.

Цирюльник повесил салфетку на гвоздь, но бритву взял с собой, чтобы каждую субботу самому бриться, и кадку привез на мельницу, чтобы со знанием дела купать свою прекрасную жену. Альжбета записала мельницу на Анежку, но мельником все равно был Лукаш, а не Анежка.

Отродясь я ни до, ни после таких проповедей не говорил. Но что из этой проповеди взошло добро, хоть и не так, как я думал, знаю верно. И Анежка с Лукашем тоже это знают.

* * *

Во время этой речи пана Ешека — а проповедь свою он произносил гласом велиим — зазвучали на вышке трубы и возгласы. Приближался гость… Но сидевшие за столом слышали только священника, который с прихотливым красноречием вел своих слушателей с мельницы на реку, а с реки в церковь, а из церкви опять на мельницу, и его любвеобильное слово ласкало ланиты молодых людей.

Король поблагодарил пана Ешека, а потом сказал:

— Спасибо вам, други, всем троим за эту предпраздничную неделю. Спасибо тебе, магистр Витек, за братскую заботу о моем здравии. Спасибо тебе, пан Ешек, за дружеские беседы и за слова, исцеляющие душу, когда тело уже исцелилось. Тебе же, пан Бушек, что каждый день приходил ко мне с новой историей и тем к своей рыцарской славе добавил славу повествователя, спасибо за множество прекрасных воспоминаний, которые ты во мне пробудил… Вот настал день пятидесятый после пасхи Христовой, и собрались мы и сели единодушно вкупе. И явились нам разделенные языки, яко огненные, и каждый почил на одном из нас. Может, кто-нибудь захотел бы над нами посмеяться, сказав, упились, мол, они вином. Но не упились мы вином, ибо только пятый час идет после полудня. Но мы указали на чудеса на небеси горе и на знамения на земли низу, на кровь и огнь и курение дыма. А были мы радостны и покойны в этом бдении пред сошествием святаго духа.