Избранное - [178]

Эта запретная, «грешная» «связь» длилась долгие, долгие месяцы.

Нет влюбленного тактичнее, чем шести-семилетний мальчик. Любовь его скрыта глубоко в душе и горит светло и чисто, как накаленная до двух тысяч градусов печь для обжига фарфора; из страха, что кто-нибудь о ней узнает, он идет на всевозможные ухищрения. Он неуклюж и застенчив всегда и со всеми. Но более всего с предметом своего обожания. Встретившись, к примеру, с ней на улице, он обязательно отвернется, чтобы, упаси бог, не поздороваться, а оказавшись в одной комнате в какой-нибудь компании, тотчас выйдет, забьется в угол и примется за книгу. В результате о любви его и в самом деле никто не догадывается. И меньше всего та, к кому она обращена.

Нечто подобное было и со мной.

Однако «судьба» — школа танцев, куда однажды осенью меня записали, — все же свела нас с Лидике. Учитель танцев — дюжий кудрявый щеголь, в котором было что-то от сытого, отрастившего брюшко героя-любовника и в то же время от потертого цыгана-скрипача, знававшего лучшие времена, — преподал нам все правила этикета вежливого обхождения: как кланяться, поворачиваться на каблуке, шаркать ножкой, приглашать «даму» на танец едва уловимой улыбкой и легким, изящным наклоном головы, держать ее руку нежно, словно готовую упорхнуть бабочку, обнимать за талию крепко и уверенно, как подобает светскому человеку, но и почтительно — словом, обучил всему, что делает вас приятным и привлекательным в любом обществе. Но научил и танцевать модные тогда вальс, польку, мазурку.

Я часто танцевал с Лидике, но не чаще, чем с другими девочками. И она, когда выбирали дамы, порой приглашала меня, но не чаще других девочек. А я только поражался: «И как она могла все позабыть», — считая ее неверной, бессердечной кокеткой, подобной жестокосердным красавицам Йокаи.

В канун рождества мы уже готовились к экзамену по танцам.

Однажды вечером девочки отдельно от мальчиков репетировали французскую кадриль. Я сидел под пальмой у зеркала в золоченой раме и следил за фигурами танца. Учитель время от времени громко выкрикивал: «Été, Chaine anglaise[98]. Дамы по двое вперед». И пока кружился затейливый пестрый водоворот, пока «дамы», отделясь от «господ», чинно, но кокетливо покачивались в волнах музыки, пока сплеталась английская цепочка и танцующие, улыбаясь, проходили под живыми сводами и живыми арками сплетенных рук, я все смотрел на Лидике, которая в тот вечер танцевала в паре с белокурой, вечно хихикающей девочкой; напустив на себя равнодушный, скучающий вид, стараясь глядеть на люстру, украдкой искал я в невыразительном множестве лиц ее обожаемое, сосредоточенное личико, которое то удалялось и исчезало, то вновь приближалось ко мне, паря в ореоле света.

Вдруг я почувствовал, как моего плеча коснулась чья-то рука. Я вскочил и поклонился. Это был взрослый, папа Лидике; он служил в обществе страхования от пожаров и всегда носил белый жилет, великолепный, ослепительно белый атласный жилет, какие лишь в стародавнее мирное время носили провинциальные баре, занимавшиеся среди прочего и страхованием от пожаров. Не знаю, подошел он в ту именно минуту или уже давно стоял и смотрел на французскую кадриль, только, оказавшись рядом, положил руку мне на плечо и окликнул. Мы были знакомы семьями. Он знал меня и просто, без всяких церемоний попросил после урока проводить Лидике домой, так как сам торопится и больше ждать не может.

Обычно за Лидике заходили он или его жена. За мной же никто не приходил. Я учился в третьем классе и был уже самостоятельным мужчиной.

Это поручение наполнило меня таким счастьем, что я чуть не лишился чувств. Я вышел в коридор и прижался лбом к окну в ледяных узорах. На дворе — морозная ночь, чистое холодное небо блестит, как стекло.

Я представил, как мы вдвоем с Лидике пойдем в этой хрустальной зимней ночи, совсем как мне мечталось: идем и идем пустынными улицами, по которым я часто бродил один, поджидая ее, идем долго, может быть, целых полчаса, ведь Лидике жила далеко — за гонведскими казармами, около посудного рынка. Потом я задумался. И счастье мое показалось мне не столь уж безоблачным. Уже в тот миг, когда я удостоился этой неожиданной просьбы, меня пронзило подозрение: почему он выбрал меня, именно меня из множества мальчиков? Неужели догадывается о чем-то? Это было бы гадко. Гадко, невыносимо, что в это вмешивается семья, что кто-то вторгается в мое, личное, кто бы он ни был, тем более отец, ее отец, да еще такой же черноволосый, как Лидике, и тоже немного веснушчатый. А что, если он просто хочет посмеяться надо мной, испытывает: принудит к признанию, а потом поднимет на смех? Это было бы ужасно. К тому же меня очень волновало, о чем разговаривать с Лидике во время этого и в самом деле длинного пути. Я уже много всего знал к тому времени, даже о диких зверях и диких племенах, но боялся, что ей это будет неинтересно. Сердце у меня так и билось.

В смятении, дожидаясь конца урока, я то заглядывал в танцевальный зал, то выбегал в коридор.

И вот когда уже чуть живой я в очередной раз вышел в коридор, чтобы там, в холодке, поостыть, разобраться в путавшихся мыслях и собрать всю свою храбрость для великого предприятия, я вдруг бросился в гардероб, схватил пальто, шапку и ни с того ни с сего помчался домой, да так, будто меня гнали. Сбежал.