Избранное - [178]
Эта запретная, «грешная» «связь» длилась долгие, долгие месяцы.
Нет влюбленного тактичнее, чем шести-семилетний мальчик. Любовь его скрыта глубоко в душе и горит светло и чисто, как накаленная до двух тысяч градусов печь для обжига фарфора; из страха, что кто-нибудь о ней узнает, он идет на всевозможные ухищрения. Он неуклюж и застенчив всегда и со всеми. Но более всего с предметом своего обожания. Встретившись, к примеру, с ней на улице, он обязательно отвернется, чтобы, упаси бог, не поздороваться, а оказавшись в одной комнате в какой-нибудь компании, тотчас выйдет, забьется в угол и примется за книгу. В результате о любви его и в самом деле никто не догадывается. И меньше всего та, к кому она обращена.
Нечто подобное было и со мной.
Однако «судьба» — школа танцев, куда однажды осенью меня записали, — все же свела нас с Лидике. Учитель танцев — дюжий кудрявый щеголь, в котором было что-то от сытого, отрастившего брюшко героя-любовника и в то же время от потертого цыгана-скрипача, знававшего лучшие времена, — преподал нам все правила этикета вежливого обхождения: как кланяться, поворачиваться на каблуке, шаркать ножкой, приглашать «даму» на танец едва уловимой улыбкой и легким, изящным наклоном головы, держать ее руку нежно, словно готовую упорхнуть бабочку, обнимать за талию крепко и уверенно, как подобает светскому человеку, но и почтительно — словом, обучил всему, что делает вас приятным и привлекательным в любом обществе. Но научил и танцевать модные тогда вальс, польку, мазурку.
Я часто танцевал с Лидике, но не чаще, чем с другими девочками. И она, когда выбирали дамы, порой приглашала меня, но не чаще других девочек. А я только поражался: «И как она могла все позабыть», — считая ее неверной, бессердечной кокеткой, подобной жестокосердным красавицам Йокаи.
В канун рождества мы уже готовились к экзамену по танцам.
Однажды вечером девочки отдельно от мальчиков репетировали французскую кадриль. Я сидел под пальмой у зеркала в золоченой раме и следил за фигурами танца. Учитель время от времени громко выкрикивал: «Été, Chaine anglaise[98]. Дамы по двое вперед». И пока кружился затейливый пестрый водоворот, пока «дамы», отделясь от «господ», чинно, но кокетливо покачивались в волнах музыки, пока сплеталась английская цепочка и танцующие, улыбаясь, проходили под живыми сводами и живыми арками сплетенных рук, я все смотрел на Лидике, которая в тот вечер танцевала в паре с белокурой, вечно хихикающей девочкой; напустив на себя равнодушный, скучающий вид, стараясь глядеть на люстру, украдкой искал я в невыразительном множестве лиц ее обожаемое, сосредоточенное личико, которое то удалялось и исчезало, то вновь приближалось ко мне, паря в ореоле света.
Вдруг я почувствовал, как моего плеча коснулась чья-то рука. Я вскочил и поклонился. Это был взрослый, папа Лидике; он служил в обществе страхования от пожаров и всегда носил белый жилет, великолепный, ослепительно белый атласный жилет, какие лишь в стародавнее мирное время носили провинциальные баре, занимавшиеся среди прочего и страхованием от пожаров. Не знаю, подошел он в ту именно минуту или уже давно стоял и смотрел на французскую кадриль, только, оказавшись рядом, положил руку мне на плечо и окликнул. Мы были знакомы семьями. Он знал меня и просто, без всяких церемоний попросил после урока проводить Лидике домой, так как сам торопится и больше ждать не может.
Обычно за Лидике заходили он или его жена. За мной же никто не приходил. Я учился в третьем классе и был уже самостоятельным мужчиной.
Это поручение наполнило меня таким счастьем, что я чуть не лишился чувств. Я вышел в коридор и прижался лбом к окну в ледяных узорах. На дворе — морозная ночь, чистое холодное небо блестит, как стекло.
Я представил, как мы вдвоем с Лидике пойдем в этой хрустальной зимней ночи, совсем как мне мечталось: идем и идем пустынными улицами, по которым я часто бродил один, поджидая ее, идем долго, может быть, целых полчаса, ведь Лидике жила далеко — за гонведскими казармами, около посудного рынка. Потом я задумался. И счастье мое показалось мне не столь уж безоблачным. Уже в тот миг, когда я удостоился этой неожиданной просьбы, меня пронзило подозрение: почему он выбрал меня, именно меня из множества мальчиков? Неужели догадывается о чем-то? Это было бы гадко. Гадко, невыносимо, что в это вмешивается семья, что кто-то вторгается в мое, личное, кто бы он ни был, тем более отец, ее отец, да еще такой же черноволосый, как Лидике, и тоже немного веснушчатый. А что, если он просто хочет посмеяться надо мной, испытывает: принудит к признанию, а потом поднимет на смех? Это было бы ужасно. К тому же меня очень волновало, о чем разговаривать с Лидике во время этого и в самом деле длинного пути. Я уже много всего знал к тому времени, даже о диких зверях и диких племенах, но боялся, что ей это будет неинтересно. Сердце у меня так и билось.
В смятении, дожидаясь конца урока, я то заглядывал в танцевальный зал, то выбегал в коридор.
И вот когда уже чуть живой я в очередной раз вышел в коридор, чтобы там, в холодке, поостыть, разобраться в путавшихся мыслях и собрать всю свою храбрость для великого предприятия, я вдруг бросился в гардероб, схватил пальто, шапку и ни с того ни с сего помчался домой, да так, будто меня гнали. Сбежал.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.