Избранное - [180]
Он и сейчас думал о ней, слушая, как наяривает цыган «Панну Цинку». Вчера до двух часов, до рассвета, просидел он с нею на берегу Балатона, а нынче она сама назначила ему свидание в озере, сказала: «К десяти часам буду». Он заторопился к пляжу.
Прелестница уже плескалась в воде. Широкополая соломенная шляпа отбрасывала желтый отсвет на ее пикантное от летних веснушек лицо. Она приветствовала его превосходительство улыбкой. Его превосходительство помахал ей в ответ букетиком цветов. Торопливо раздевшись, все так же сжимая в руке свой букет, он вышел из кабины в черном купальном трико.
Все было продумано заранее: этот букет он поднесет ей прямо в воде, лихо, молодо подплывет и положит перед ней на волну, словно озеро — ваза для ее цветов. Идея ему нравилась: шутка смягчала романтичность признания. Возле душа он повстречался с приятелями, коротко поболтал с ними и уже готов был войти в озеро. Тут и случилась беда.
Оборвалась бретелька. Он схватился за пуговицу, но она укатилась, уже не новое мокрое купальное трико спустилось, обнажая голую грудь. Рядом на скамейке сидел учитель плавания. Возле него лежал синий купальный костюм.
— Вы не дадите мне это? — обратился его превосходительство к учителю плавания, указывая на костюм.
— Это? — спросил наставник и бросил взгляд сперва на костюм, потом на клиента.
Его превосходительство положил букет на скамью и уже хотел взять костюм. Однако учитель плавания покачал головой.
— Это на вас не налезет.
— То есть как?
— Да так, из-за живота.
— Из-за какого живота?
— Из-за живота вашего превосходительства.
— Что вы болтаете! — возмутился его превосходительство и поправил пенсне, блеснувшее на солнечном свете резко и строго.
До сих пор диалог шел тихо, спокойно. Однако купальщики и те, что загорали на солнышке, уже что-то заподозрили и мигом окружили спорщиков, сгорая от любопытства. Многие, не выходя из воды, подплыли ближе, чтобы лучше слышать.
— Вы, видно, спятили! — закричал его превосходительство на приветливого, все еще улыбающегося учителя плавания, который лишь покачал остриженной под ноль, похожей на арбуз головой, мудрым своим спокойствием еще больше его раздражая. — Мне до сих пор никто не говорил ничего подобного. У меня — живот?!
— А как же, есть, — кивнул ему учитель плавания. — Есть авторитет, слава богу, — добавил он среди всеобщего оживления.
— Да вы с ума сошли, — ярился его превосходительство. — Где вы видите живот? — вопросил он и повернулся боком, чтобы учитель плавания разглядел получше. — Где он?! — А сам обеими руками похлопывал по округлому, заостренному у пупка паучьему животику, по покрытому каплуньим жирком брюшку, по мягкому, трясущемуся пузу, которое, как он его ни втягивал, лишь заметнее округлялось. — Никогда не слышал ничего подобного. Вы просто спятили!
Учитель плавания ему не ответил. Вместо него ответили те, что столпились вокруг. Одни откровенно смеялись, другие тряслись от хохота, но отворачивались, чтобы не раздражать еще больше незадачливого крикуна. Маленькие школяры, плескавшиеся в озере, прятали головы в воду, давясь от смеха. Весело было всем, кроме его превосходительства, дело, видимо, заключалось в том, что все его видели, а он себя — нет.
Его превосходительство озирался, ища союзников. Но, никого не найдя, бросил еще один сверкающий взгляд на учителя плавания:
— Вы спятили, спятили! — повторил он, потом резко повернулся, бросился в свою кабинку и поспешно, кое-как оделся. Он был уже довольно далеко от купален, когда его нагнал, задыхаясь, мальчонка. С букетом в руке. Однако его превосходительство букета не взял. В гостинице он расплатился, упаковал вещи и немедля укатил на станцию.
Ближайший поезд отправлялся через час. Его превосходительство сидел на вокзальной скамье, курил, зевал. Купил газету, попытался читать, но все было как-то неинтересно. Он поднялся, прошелся взад-вперед по перрону. Встал на весы. Автоматическое устройство выбросило ему в руки отпечатанные на картонке цифры: «97,5 кг». Весы неисправны, подумал он. Подошел к станции. Там встал на другие весы. Они показали 99 килограммов. Видно, те, первые, были все-таки лучше, подумал он. И медленно вернулся на станцию.
Со скуки решил пообедать, хотя еще не было и полудня. На завтрак он выпил лишь пустой чай, накануне вечером поужинал овощным соусом без хлеба — ведь он худеет. Однако сейчас съел томатный суп с галушками, антрекот (еще и соус подобрал тремя кусками свежего хлеба), вермишель с орехами и землянику со сливками. Все это запил двумя кружками ледяного пива.
В дымном ореоле, лихо посвистывая, подкатил пештский скорый. Он вошел в купе первого класса, снял пиджак, так как было жарко и рубашка взмокла от пота. Едва он сел, в дверь постучали. Кондуктор спросил билет. Его превосходительство предъявил удостоверение на право свободного проезда. Захотелось спать, но немного спустя опять постучали. На пороге стоял официант в ресторанной ливрее. Скороговоркой выпалил:
— Устраивается общий обед, изволите принять участие?
Его превосходительство размышлял. Он ответил не сразу, — казалось, взвешивал наиважнейшие «за» и «против». Наконец, сдавшись, покорно кивнул.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.