Избранное - [179]

Почему? Тому есть множество причин — нелепых, трогательных и серьезных, которые я никогда не пытался себе объяснить. Не могу и до сих пор. Ясно одно — я вел себя недостойно, глупо, не по-мужски. Лидике, бедняжка, одна шла домой в ту ночь, дрожа от страха перед злыми дворовыми псами, которых я, кстати, боялся не меньше. На другой день ее отец пожаловался моему. Дома меня отругали. Я чуть не умер от стыда.

Потом я заболел фолликулярной ангиной и в школу танцев больше не пошел. Так «это» и кончилось. С Лидике я «порвал».

Но даже спустя долгие годы я всякий раз краснел, вспоминая о ней. Потом от всего этого осталась лишь смутная боль. А сейчас я впервые в жизни решаюсь признаться себе, как меня мучит — ибо все еще мучит, — что в ту ночь я не проводил Лидике домой.

Рассветает, за окном занимается серое сентябрьское утро, грохочет мусоровоз; а я размышляю: основать бы какую-нибудь контору, учреждение, которое здесь или на том свете улаживало бы такие вот неулаженные дела, принося нам успокоение.

Что скажешь на это, Лидике? Жива ли ты? Отзовись.

1932

Перевод Т. Гармаш.

ЖИВОТ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА

Его превосходительство шел купаться.

На нем были белые с супинаторами туфли, носки цвета шампанского, чесучовый костюм. Шагал он легко, блаженно вдыхая утренний воздух. Он чувствовал себя счастливым и молодым.

А разве он и в самом деле не молод? Ему ведь едва пятьдесят, — вернее, минуло пятьдесят в прошлом году — ну и что из того? Да и можно ли ему дать столько?

Несомненно одно: за эти две недели на романтически задумчивом балатонском курорте он возродился. Лицо загорело, придавая всему его облику мужественный вид. От ежедневного плавания налились мускулы, дома он почти вовсе уже о них не заботился. Он шел, щуря глаз, и воображал себя похожим на артиста из Южной Америки, игравшего лихих авантюристов, — когда-то он видел этого артиста в кино.

Выпятив грудь, его превосходительство шагал по посыпанным песком улицам, а озеро посылало ему навстречу свое теплое дыхание. Он дышал полной грудью. Повсюду вокруг в пятнистой тени деревьев завтракали отдыхающие. Прелестные женщины с припухшими от сна строптивыми лицами приходили сюда из гостиниц в пеньюарах и, рассевшись вместе с домочадцами, погружались в извечный семейный уют утреннего молока и кофе. Все девушки были словно розы, обрызганные росой. Они несли с собой купальные шапочки, их смех звонкими трелями пронизывал воздух.

Он внимательно осматривал каждую, рыцарски почтительно, но с профессионализмом старого холостяка — смело, по-мужски, словно взвешивая их на ладони. «Целую ручки», — кланялся он направо-налево, и его тоже приветствовали: «С добрым утром, ваше превосходительство». Он шел и думал о том, что́ могут думать о нем эти люди. Вероятно, что-нибудь такое: «О, вот и его превосходительство. Превосходительство?.. Интересно, а ведь совсем еще молод».

И еще он думал о том, что и этот его день пройдет, как прошли другие, в сладком безделье. Проснуться, потянуться, чтоб захрустели кости, потом не торопясь побриться, насладиться водою и мылом, потом снять наусники и не спеша выбирать костюм, рубашку, вытащить один галстук, а надеть другой, затем до полудня купаться, пообедать, выпить кофе, закурить сигару, пополдничать, а вечером после ужина прогуляться в рощице, залитой луной. Он был в самом деле очень и очень доволен. Радость ленивого блаженства не нарушали никакие угрызения совести — ибо, стоило ему начать слишком уж удивляться своей ничем не стесненной свободе, как он тут же нарочно напоминал себе слова домашнего врача, который, по обыкновению важничая, заявил еще в начале лета: «Летний отдых необходим вам как воздух». И, вспомнив это, его превосходительство вновь проникался сознанием, что и теперь «исполняет долг», быть может, важнейший — «долг по отношению к самому себе».

Играл цыган. Как всегда, он начинает здесь с рассвета, будит по утрам, наигрывая под окном, врывается своей музыкой в сны, так что и не понять, где сон, а где явь, играет, играет весь день напролет, следует по пятам, сопровождает повсюду. Венгерские курорты насквозь пронизаны цыганской музыкой, она оплетает их со всех сторон. Его превосходительство родился в провинции, и цыганская музыка была для него тем же, что и для любого мадьяра: не просто развлечением, а своего рода искусом, исповеданием; она побуждает к раздумью, призывает погрузиться в себя, дабы поразмыслить над глубинным смыслом своего существования. Удивительно в самом деле, сколько всякой всячины приходит в голову мадьяру под звуки какой-нибудь простенькой песни. Но еще удивительнее, что одна и та же песня каждому мадьяру навевает одно и то же. И не в тексте песни тут дело, а в удивительных переливах душевных, какие рождаются звуками и связываемыми с ними старинными воспоминаниями, почти независимыми от текста, и сумей кто-то выразить словами думы и чувства бесчисленных поколений, когда внимают они «Голубенькой незабудке» или слушают «Не убивают студентика насмерть…» — тут-то и оказалось бы, что неписаные эти песни у каждого, кто поет и пел их во все времена, сойдутся слово в слово, и, как знать, может быть, из них-то и составилось бы мозаичное здание национальной мудрости. Его превосходительство развлекался так же. И до тех пор забывался в мечтах под «Тонкий дощатый забор между нами» или «Зеленую лягушку», до тех пор исследовал и изучал свою совесть, пока, уже подвысохшим старым холостяком, не потерял голову из-за белокурой красотки-разведенки.