Избранное - [177]

И как был, без шляпы, кинулся исполнять поручение.

В комнате воцарилась тишина. Чиновники, как лейб-гвардия сопровождавшие начальника, разошлись и с рвением принялись за работу.

Начальник прохаживался взад-вперед в скрипучих ботинках на пуговицах. Дожидался Такача с бумагами из регистратуры. Скуки ради стал разглядывать картину на стене. Взял с этажерки книгу, открыл и с размаху швырнул обратно на место. Чувствовалось, что он здесь хозяин и повелитель.

В суматохе, которую вызвало прибытие начальства, Пишта не смог пробраться к двери да так и застрял в комнате. Некоторое время он жался у стола, потом уселся на груду книг и стал болтать ногами, наблюдая за начальником.

Этот низенький человечек походил на какую-то странную птицу. На его подвижном носу ярко блестело пенсне. Голова у него была маленькая, с жидкими серебряными волосами и пробором посредине. Он потер руки — послышался сухой, раздражающе шершавый звук, будто скребли наждаком.

— Что это за мальчик? — спросил он, внезапно остановись у стола лысого господина.

— Сын коллеги Такача, — ответил тот.

Начальник молча продолжал прохаживаться. И, вновь поравнявшись с Пиштой, заговорил с ним:

— Как тебя зовут?

— Иштван Такач, — звонко и смело ответил Пишта, спрыгнув на пол и встав навытяжку.

— В каком классе учишься?

— Во втором гимназии.

— А отметки у тебя какие?

— Не самые блестящие.

— Как так?

— Есть одно «удовлетворительно».

— По какому предмету?

— По латыни.

— А по другим?

— «Отлично». И одно «хорошо». По арифметике.

— Кем же ты будешь, когда вырастешь?

— Еще не знаю, — помолчав, застенчиво ответил Пишта и пожал плечами.

— Ну, а все-таки?

— Летчиком, — тихо сказал мальчик.

— Летчиком? — громко и удивленно переспросил начальник, — Почему именно летчиком?

Пишта приготовился было уже ответить на этот важный и трудный вопрос, но тут, запыхавшись, вбежал отец. Его землистый лоб был весь в испарине. Он протянул начальнику связку бумаг.

— Благоволите получить.

— Благодарю, — ответил начальник, глядя мимо него на восторженное, раскрасневшееся лицо мальчика. — А мы тут с вашим сыном поговорили, — улыбаясь, сообщил он. — Славный, смышленый мальчуган. Видно, и учится хорошо.

— Да, ваше высокопревосходительство, он у меня старательный, прилежный, — расстилался перед ним Такач и, посмотрев на сына, сказал: — Ну, иди домой, сыночек, маменька ждет. — И обняв его, поцеловал. — Пока, Пиштука.

Пишта покраснел до корней волос, поклонился всем по отдельности, но сначала отцу, и пустился в долгий путь: по новому крылу здания, темному переходу, по лабиринту коридоров и лестниц. «Пиштука», — недоумевал он. — Чего это он меня так назвал? Дома никогда так не зовет». Потом подумал: и стол его у стены, позади всех, в самом углу, маленький такой, но все равно папа самый главный, он выше их всех, на целую голову выше начальника.

Мысли путались у него в голове. Лицо и уши пылали. В потной ладони он сжимал ключ. Он был и счастлив, и смущен, возбужден и испуган. Шел, шел по гулкому переходу — этому мосту вздохов, открывая и закрывая двери, и заблудился. Только через четверть часа вышел он на широкую парадную лестницу, увидел залитый ярким летним солнцем подъезд и швейцара в фуражке с золотым галуном.

— Ты что это плачешь, мальчик? — остановил его швейцар. — Кто тебя обидел?

— Никто, — всхлипнул Пишта и выбежал на улицу.

На углу он утер мокрое от слез лицо и побежал. Так, сжимая ключ, бежал и бежал он до самого дома.

1932

Перевод Т. Гармаш.

ЛИДИКЕ

Видишь, Лидике, вот и ты мне вспомнилась. Уже лет тридцать, наверное, я о тебе не думал. А теперь, когда просыпаюсь по ночам и не могу заснуть даже с самым сильным снотворным, много чего вспоминаю. Вспомнил и тебя.

Лидике была черноволосой, оливково-смуглой и веснушчатой. Я любил ее. Может быть, за веснушки, что так забавно цвели у нее вокруг носа. Любовь семилетнего мальчика — загадка. Впрочем, как и любовь семидесятилетнего старца или, к примеру, двадцатилетнего молодого человека. Ну, а любовь сорокалетнего мужчины? Разве не загадка?

Летом, в сонные, неподвижные послеполуденные часы, когда все в доме дремало и скучало, я выбегал в наш двор, в сад, под сосны, в махровые петунии, ложился ничком на землю — по мне ползают букашки, муравьи щекочут запястья, но что мне до них: я закрываю глаза и предаюсь мечтам о ней. Вот мы бредем по заснеженным просторам. В кармане зимнего пальто — этом теплом, темном, таинственном закутке — пожимаем друг другу руки. И я склоняюсь к ней. Любуюсь ее оливковой, веснушчатой кожей. Потом ищу губами ее губы, потрескавшиеся и запекшиеся на морозе, и впиваюсь в эти сладко волнующие меня губки.

Зимою, снежными вечерами меня посещали совсем другие мечты. Наскоро приготовив уроки, быстро поужинав и сказавшись усталым, я раньше обычного ложился в постель и там продолжал сочинять этот никогда не надоедавший, вечно новый, нескончаемый роман. Теперь Лидике виделась мне залитою горячим июльским солнцем, на ней легкое платьице, я глажу ее теплые руки, подсаживаю на дощечку качелей, сам сажусь рядом, и, крепко обнявшись и держась за канаты качелей, мы взлетаем ввысь, в клубящуюся синеву неба, ногами доставая почти до самых звезд.