Избранное - [14]
Компания за длинным столом, которая и прежде вела себя непринужденно, разошлась вовсю. Кёрнеи встретил утробный рев. А тот, как и подобает предводителю барсов, расправил плечи и рявкнул зычно, словно принимая парад:
— Здорово, господа!
Застольное общество барсов образовалось в Шарсеге лет двадцать тому назад с достойной целью поощрять мужскую дружбу и потребление алкоголя. Барсу полагалось лить его в глотку, не отлынивая, от зари до зари, безразлично, лезет или уже не лезет.
Акош тоже со дня основания принадлежал к их числу, но быстро отстал — «скис», по их выражению, и больше с ними не знался. Другие выбыли, пав жертвами алкогольного отравления, цирроза печени: обычная участь всех мужчин в Шарсеге. На могилы их общество ежегодно возлагало венки, Кёрнеи произносил речь, и барсы — совсем котята и уже матерые — плакали от умиления, сознания, что вот до седых волос не уронили, не посрамили своего звания.
Для каждого найдя какое-нибудь теплое словечко, Балинт Кёрнеи устроился среди них и уже поднес было пивную кружку к губам, как вдруг заметил Акоша, давнего своего собутыльника, приятеля еще юношеских лет. Ба! От неожиданности Кёрнеи чуть со стула не свалился и помахал Акошу рукой.
— Сервус[16], старина! — крикнул он ему через весь зал, как водится в провинции.
— Сервус, сервус.
Все связи между ними, собственно, уже порвались. Иногда пришлет только Кёрнеи куропаток или диких уток, поохотясь у себя в имении.
Тем не менее оба обрадовались при виде друг друга.
Компания, услышав обмен приветствиями, примолкла и обратила лица к своему обожаемому председателю, который принялся им что-то растолковывать — с кем поздоровался, наверно. Некоторое время барсы почтительно, хотя не без тайного сожаления взирали на одинокую супружескую чету. Кёрнеи встал и направился к ней.
— Добро пожаловать, Акошка, — еще не доходя, прогремел он, поцеловал руку супруге и, обмениваясь с Акошем рукопожатием, прибавил со смехом: — Это в анналы надо занести. Какими судьбами?
— Да вот, обедали, — ответил Акош и начал путано что-то объяснять.
— Эх ты, — перебил его Кёрнеи, грозя пальцем, — старый барс, а изменил, совсем нам изменил. В клуб-то почему хоть не заглянешь?
— Да я, знаешь… Не пью, не курю, в карты не играю. Вообще постарел, — подумав, добавил он.
Оба кивнули понимающе и крутнули пальцем над головой, показывая, какую время выбрило тонзуру.
Поболтали о том о сем, припомнили знакомых, былые кутежи. Но Кёрнеи уже звали назад, к столу. Пришлось извиниться. Да и Вайкаи было уже пора.
Потихоньку выбрались они на улицу.
Ночью где-то прошел дождь и томительная жара спала. Солнце мягким, ласковым светом заливало все вокруг. Акош выпрямился, вздохнув полной грудью и ощущая приятное тепло во всем теле. Это началось пищеварение: съеденный обед оказывал свое действие, отдавая живительные соки организму.
Пробужденное ими в ресторане любопытство и здесь их окружило. На них оборачивались. Ничего особенно странного в них не было, просто были они как-то не к месту, вроде тех старых диванов, которые стоят себе обыкновенно в комнатах, а на вольном воздухе, куда их раза два в год выставляют проветрить, производят чудно́е впечатление.
Шли они чинно, не торопясь, по чисто выметенному асфальту с выложенными клинкером обочинами, раскланиваясь со всеми встречными, которые словно приветливей стали с ослаблением жары. Шли себе, отдаваясь покойному предвечернему настроению.
Колокольный звон. Бим-бам… В Шарсеге колокола почти не умолкали. То к заутрене звонили, то к вечерне, то за упокой. Особенно часто бывали похороны. На улице Сечени три лавки торговали гробами и две — каменными надгробиями. Кто попадал сюда впервые и слышал колокольный перезвон, видел эти лавки, мог, пожалуй, подумать, будто главная забота тут — не жизнь, а смерть. Однако лавочники, восседавшие рядом с надгробиями и гробами и, как все торговцы, фанатично верившие, что именно их товар потребен человечеству, благополучно жили в этой своей счастливой слепоте — и даже наживались, в барском достатке содержа семьи и растя детей. Акош заглянул в одну такую лавку. Рядами выстроились там металлические гробы всех размеров и детские гробики. Но хозяин спокойно покуривал сигару, хозяйка почитывала газету, ангорская же кошка умывалась, сидя в деревянной гробовой крышке. Все выглядело вполне благопристойно.
На аптечной вывеске мирно поблескивали в солнечных лучах, которые причудливо преломлялись во всех склянках, и золотые буквы «Прибоцаи», и покровительница его, попирающая змею пречистая дева, и бок о бок с ней — язычник Эскулап. Все дружно сияло.
Сияли и прочие ужасы. Во всем блеске представала, например, витрина магазина «Медицинские инструменты»: серебряные пинцеты, резиновые перчатки, складные операционные столы и анатомический муляж, который на общее обозрение выставлял свои стеклянные глаза в синевато-алых прожилках, кровавое сердце и вскрытые череп и живот, где петляли кишки и темнела печень с зеленоватым желчным пузырем. Прежде они никогда не осмеливались взглянуть на это, но сегодня отважились. Страшно — но интересно.
А остальные витрины — как все они кричали, звали, обещали! К нам, сюда пожалуйте: вот они, блага жизни; покупайте новое, с иголочки вместо старого, изношенного. Шелковые кошельки, соблазнительно раскинутые бархатные и шерстяные ткани, трости и носовые платки, обвитые ленточками флаконы, трубки и мундштуки, сигареты с золотым обрезом и хрусткие сигары.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.