Избранное - [15]

Перед «Вейсом и Товарищем» остановились полюбоваться чемоданом из свиной кожи. Замок английский, патентованный: не сравнить с тем, что на их потертом матерчатом. И еще сумочка из крокодиловой кожи: от нее глаз не могла отвести жена. Ну что за прелесть, просто чудо. Акошу пришлось ее окликнуть, чтобы двинуться дальше.

У Вайны посреди пеналов и тетрадей в витрине стояли книги, изрядно уже повыцветшие на знойном солнце. После архаического стиля дворянских грамот старик почувствовал себя просто скандализованным всеми этими пештскими литературными новинками. Дьявольски оскаленные физиономии, обнаженные мужчины, исступленные женщины с распущенными волосами смотрели на него с экстравагантных обложек модных поэтических сборников.

Несколько раз перечитал он напыщенные, псевдосовременные заголовки: «Наперегонки со смертью», «Во тьме жизни», «Хочу тебя, Аспазия!» Жена, улыбнувшись, подтолкнула мужа, но тот лишь плечами пожал: бывает же такое на свете. Скорее странно, чем забавно, а впрочем, любопытно, ничего не скажешь.

Дома они, надев шлепанцы, присели перевести дух. Слишком уж много всего за один раз.

Солнце еще не зашло. Они отворили окна, и золотые пылинки заплясали в легком ветерке, потянувшем по квартире. Во дворе грязный, оборванный сынишка Вереша Дюрка жевал щедро залитую солнцем хлебную корку: казалось, он слизывает с нее густой мед. Издали донеслись звуки цыганских скрипок. Старики прислушались.

— Играют, — сказала мать.

— Да, гуляют где-то.

— «Черепичной крыши нету…» Слышишь?

Когда стемнело, Акош достал из почтового ящика столичную газету.

Выписывал он только одну, которую получал еще его отец. Подписка эта стала семейной традицией, потому что во время оно газета горой стояла за права венгерского дворянства. С тех пор в чьих руках она только не перебывала, совершенно переменив направление, и узнать ее стало невозможно. Теперь в ней провозглашалось прямо противоположное тому, что когда-то принесло ей славу и победу. Но старик ничего этого не замечал.

С прежним уважением отзывался он о «своей» газете и, разорвав бандероль, с серьезной, почти благоговейной миной углублялся в чтение. Если ж в статье вдруг почему-нибудь порочились его собратья и задевалось дворянское сословие, думал, что чего-то не понял, и, покачивая головой, но не желая перечить, листал рассеянно дальше. К статьям он поэтому поостыл и перестал их читать, перейдя на смесь, траурные и брачные объявления. Но потом забросил и это, неделями не раскрывая газеты. Номера ее так и валялись на столе нераспечатанные.

Сегодня же, встав поздно и даже после долгой ходьбы не ощущая никакой сонливости, опять взялся за нее.

Только видно плохо. Люстры у Вайкаи висели высоко, под самым потолком. Кроме того, из четырех лампочек три выкручивались, чтобы сэкономить на электричестве. На остальное денег вылетало куда больше; но тут экономия соблюдалась неукоснительная, так что передвигались вечно ощупью, впотьмах.

— Не вижу ничего, — пожаловался Акош.

— А ты возьми лампочки подкрути.

Акош взобрался на стол и подвинтил их. Зажглись все четыре. Мягкий, ровный свет разлился в комнате.

— Как весело стало, светло! — воскликнула жена.

— Да, читать можно.

Старик водрузил на нос очки и принялся читать вслух.

— «Вторичное разбирательство дела Дрейфуса. Подсудимый перед реннским военным трибуналом». Это тот капитан французской армии, знаешь, о котором было столько разговоров. Секретные документы выдал немцам. Обвиняется в измене родине и за свое преступление должен опять предстать пред судом. Пишут, смертный приговор ожидается.

Это не заинтересовало жену.

— «Император Вильгельм в Эльзас-Лотарингии».

— Германский император?

— Ну да, объявить поехал, что эта провинция была и будет немецкой.

— Эльзас-Лотарингия?

— Ну та самая, мать, которую они в тысяча восемьсот семьдесят первом назад отобрали у французов. Эх, какими мы тогда еще были молодыми. Мне только тридцать исполнилось.

Акош улыбнулся; жена тоже, с нежностью положив на его руку свою.

— Лишь бы опять не было войны, — вздохнула она.

— Немцы и французы — они до сих пор друг друга недолюбливают — объяснял Акош. — Но, похоже, поладят все-таки в конце концов.

Вести из-за рубежа стекались в комнату, электричеством заряжая воздух, в котором они жили, втягивая в бурлившую в мире жаркую, ожесточенную, но и небезынтересную, небесславную борьбу. Не очень-то они в ней разбирались, но все же чувствовали, что не совсем одни. Миллионы и миллионы точь-в-точь так же боролись за свое существование. И бои эти прорывались сюда, к ним в дом.

— «Стрике», — прочел Акош. — Это английское слово. Выговаривается: «страйк». Рабочие отказываются работать.

— Почему?

— Потому что не хотят.

— А почему их не заставят?

Акош пожал плечами.

— Вот, послушай, мать, — ответил он уклончиво, поправляя очки на переносице. — В Бразилии пять тысяч забастовало. «Работодатели наотрез отказались удовлетворить требования рабочих».

— Бедные, — сказала мать, сама не зная, кого ей жаль: рабочих или работодателей.

В остальном как буквально каждый месяц: опять открыли верный способ излечения туберкулеза, что, бесспорно, доказательство прогресса.