Избранное - [15]
Перед «Вейсом и Товарищем» остановились полюбоваться чемоданом из свиной кожи. Замок английский, патентованный: не сравнить с тем, что на их потертом матерчатом. И еще сумочка из крокодиловой кожи: от нее глаз не могла отвести жена. Ну что за прелесть, просто чудо. Акошу пришлось ее окликнуть, чтобы двинуться дальше.
У Вайны посреди пеналов и тетрадей в витрине стояли книги, изрядно уже повыцветшие на знойном солнце. После архаического стиля дворянских грамот старик почувствовал себя просто скандализованным всеми этими пештскими литературными новинками. Дьявольски оскаленные физиономии, обнаженные мужчины, исступленные женщины с распущенными волосами смотрели на него с экстравагантных обложек модных поэтических сборников.
Несколько раз перечитал он напыщенные, псевдосовременные заголовки: «Наперегонки со смертью», «Во тьме жизни», «Хочу тебя, Аспазия!» Жена, улыбнувшись, подтолкнула мужа, но тот лишь плечами пожал: бывает же такое на свете. Скорее странно, чем забавно, а впрочем, любопытно, ничего не скажешь.
Дома они, надев шлепанцы, присели перевести дух. Слишком уж много всего за один раз.
Солнце еще не зашло. Они отворили окна, и золотые пылинки заплясали в легком ветерке, потянувшем по квартире. Во дворе грязный, оборванный сынишка Вереша Дюрка жевал щедро залитую солнцем хлебную корку: казалось, он слизывает с нее густой мед. Издали донеслись звуки цыганских скрипок. Старики прислушались.
— Играют, — сказала мать.
— Да, гуляют где-то.
— «Черепичной крыши нету…» Слышишь?
Когда стемнело, Акош достал из почтового ящика столичную газету.
Выписывал он только одну, которую получал еще его отец. Подписка эта стала семейной традицией, потому что во время оно газета горой стояла за права венгерского дворянства. С тех пор в чьих руках она только не перебывала, совершенно переменив направление, и узнать ее стало невозможно. Теперь в ней провозглашалось прямо противоположное тому, что когда-то принесло ей славу и победу. Но старик ничего этого не замечал.
С прежним уважением отзывался он о «своей» газете и, разорвав бандероль, с серьезной, почти благоговейной миной углублялся в чтение. Если ж в статье вдруг почему-нибудь порочились его собратья и задевалось дворянское сословие, думал, что чего-то не понял, и, покачивая головой, но не желая перечить, листал рассеянно дальше. К статьям он поэтому поостыл и перестал их читать, перейдя на смесь, траурные и брачные объявления. Но потом забросил и это, неделями не раскрывая газеты. Номера ее так и валялись на столе нераспечатанные.
Сегодня же, встав поздно и даже после долгой ходьбы не ощущая никакой сонливости, опять взялся за нее.
Только видно плохо. Люстры у Вайкаи висели высоко, под самым потолком. Кроме того, из четырех лампочек три выкручивались, чтобы сэкономить на электричестве. На остальное денег вылетало куда больше; но тут экономия соблюдалась неукоснительная, так что передвигались вечно ощупью, впотьмах.
— Не вижу ничего, — пожаловался Акош.
— А ты возьми лампочки подкрути.
Акош взобрался на стол и подвинтил их. Зажглись все четыре. Мягкий, ровный свет разлился в комнате.
— Как весело стало, светло! — воскликнула жена.
— Да, читать можно.
Старик водрузил на нос очки и принялся читать вслух.
— «Вторичное разбирательство дела Дрейфуса. Подсудимый перед реннским военным трибуналом». Это тот капитан французской армии, знаешь, о котором было столько разговоров. Секретные документы выдал немцам. Обвиняется в измене родине и за свое преступление должен опять предстать пред судом. Пишут, смертный приговор ожидается.
Это не заинтересовало жену.
— «Император Вильгельм в Эльзас-Лотарингии».
— Германский император?
— Ну да, объявить поехал, что эта провинция была и будет немецкой.
— Эльзас-Лотарингия?
— Ну та самая, мать, которую они в тысяча восемьсот семьдесят первом назад отобрали у французов. Эх, какими мы тогда еще были молодыми. Мне только тридцать исполнилось.
Акош улыбнулся; жена тоже, с нежностью положив на его руку свою.
— Лишь бы опять не было войны, — вздохнула она.
— Немцы и французы — они до сих пор друг друга недолюбливают — объяснял Акош. — Но, похоже, поладят все-таки в конце концов.
Вести из-за рубежа стекались в комнату, электричеством заряжая воздух, в котором они жили, втягивая в бурлившую в мире жаркую, ожесточенную, но и небезынтересную, небесславную борьбу. Не очень-то они в ней разбирались, но все же чувствовали, что не совсем одни. Миллионы и миллионы точь-в-точь так же боролись за свое существование. И бои эти прорывались сюда, к ним в дом.
— «Стрике», — прочел Акош. — Это английское слово. Выговаривается: «страйк». Рабочие отказываются работать.
— Почему?
— Потому что не хотят.
— А почему их не заставят?
Акош пожал плечами.
— Вот, послушай, мать, — ответил он уклончиво, поправляя очки на переносице. — В Бразилии пять тысяч забастовало. «Работодатели наотрез отказались удовлетворить требования рабочих».
— Бедные, — сказала мать, сама не зная, кого ей жаль: рабочих или работодателей.
В остальном как буквально каждый месяц: опять открыли верный способ излечения туберкулеза, что, бесспорно, доказательство прогресса.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.