Избранное - [13]

— Ну как? — осведомилась жена, которая ела понемножку, как птичка, не очень и разбираясь в таких вещах.

— Терпимо, — откликнулся старик, — даже, знаешь… — увлекшись, взял было он тоном выше, но тут же поправился: — Вполне терпимо.

Они уплатили, но остались посидеть, недоверчиво нахохлясь и озираясь принужденно.

Ложки, ножи, вилки мелькали всюду с серебряным перезвоном. Все ели, насыщались в полном убеждении, что совершают величайшей важности дело. Одинокие посетители держались замкнуто, семейные — с беспечным благодушием, по-домашнему подвязывая салфетки своим детишкам.

— Кто это? — поминутно наклонялся Акош к жене.

— Не знаю.

— А вон там?

— Тоже не знаю.

Рядом расположились офицеры-гонведы[15], вернувшиеся недавно из билекского гарнизона.

Молодые, статные, белозубые, они похрустывали солеными рогаликами, отправляя в рот сардинки в масле, которые извлекали из вскрытых жестянок деревянными зубочистками. Акош с грустью посматривал на юных офицеров. Но едва те засмеялись, обратив взоры на него, опустил глаза. Его задевала беспечность этих молодых людей, которые, уж конечно, весело проводят время в домах, где девушки на выданье, в спокойном расчете на приданое — вообще живут совсем другой жизнью, как бы в ином мире. И пытаясь скрыть замешательство, в которое его поверг смех юной компании, принялся рассматривать меню — просто так, чтоб отвлечься.

В дальнем углу, возле пальмы, под портретом короля Франца-Иосифа I в венгерском генеральском мундире, разместилось более людное общество, которое каждый день между завтраком и обедом заходило сюда перекусить. Официанты увивались вокруг их стола с особой предупредительностью. Туда несли отварную говядину, сосиски с красным перцем и пиво в кружках, которые опрокидывались одна за другой. Вайкаи знали из них только близорукого доктора Галя, своего домашнего врача, большого любителя светской жизни, который дневал и ночевал в кофейных, ресторанах, театрах — неизвестно, когда успевал и лечить, да скромного, симпатичного аптекаря Прибоцаи. Этот занимал за столом место вице-председателя и все кивал доброжелательно головой, покрытой редкими, русыми когда-то волосами, которые лет десять как утратили свой первоначальный цвет, но все не могли окончательно поседеть и приобрели непонятный лиловатый оттенок, будто крашеные.

Впрочем, были там и самые сливки городского общества.

Был управляющий шарсегским филиалом Аграрного банка папаша Фехер; был прокурор Галло, который произнес уже свою непреклонную речь против убийцы-шваба, и много, много других.

Фери Фюзеш завершил свое дело чести — доброй ссорой, поставив жесткие условия. Об этом он как джентльмен и благородный человек никому не говорил, кроме городского врача доктора Галя, которого отвел в сторонку, за длинный стол, и там, улыбаясь с наивозможной сладостью, сообщил, что господа дерутся завтра утром в роще, на обычном месте, надо бы все необходимое захватить. Диагноз? Смерть от истощения; конечно, от нервного истощения.

Двери отворялись каждые пять минут. Почти все новоприбывшие пополняли компанию доктора и аптекаря.

Спустя час, после занятий, явились и учителя: преподаватель физики и математики строгий Майвади и латинист Сунег.

Доктор Галь тут же усадил Сунега рядом, обхватил его запястье большим и указательным пальцем, левой рукой вынул золотые часы и, ни слова не говоря, стал считать пульс.

Бедняга Сунег успел уже подзарядиться. Года два назад родные упрятали его в санаторий с несомненными признаками белой горячки, и там он немного опамятовался. Но по выходе опять взялся за прежнее.

Когда-то это был незаурядный талант, но в Шарсеге начал пить и сделался форменным алкоголиком. Школьники передавали по секрету, что он всегда носит с собой заветную бутылочку палинки и даже во время урока нет-нет да и выбежит хлебнуть в коридор. Вот уже несколько месяцев он совсем потерял сон и никак не мог согреться, даже летом кутался в теплое пальто, а башмаки набил ватой, чтобы пальцы не мерзли. Одутловатое лицо его и двойной подбородок были багрового цвета, а детски-голубые глазки слезились. Даже сейчас, днем, он был вдребезги пьян.

Холодное, как лед, запястье Сунега дрожало в теплой руке доктора Галя. В зимнем пальто с поднятым воротником сидел он и робко, как ученики — на него самого, поглядывал на врача.

Тот захлопнул часы, мягко щелкнув золотой крышкой, и поднял глаза на Сунега, чтобы воззвать, как всегда, к его благоразумию. Обрисовал перед ним все привлекательные стороны жизни; напомнил о жене и дочке на выданье; попытался разбудить честолюбие, похвалив его ученые публикации в «Вестнике филологии». Не скрыл и того, какой ужасный конец его ожидает, буде он не изменит немедля своего образа жизни. Сунег слушал, мигая белесыми ресницами. Грузное его туловище раскачивалось из стороны в сторону, исхудалые коленки тряслись мелкой дрожью. Наконец, вняв совету, он заказал только стакан столового вина.

Вайкаи уже поднялись, когда вошел Балинт Кёрнеи в сопровождении двух человек.

Один был популярный в городе комик Сойваи. Другой, высокий, в цилиндре, элегантно, с иголочки одетый, — кумир местных дам и девиц, первый любовник Имре Зани.