Избранное - [12]
Двенадцатый час, а в домике на улице Петефи еще тихо. Даже Вереш это приметил из своей темной, сырой мастерской. Обычно Вайкаи в семь уже на ногах; Жаворонок распахивает все окна, проветривает, убирается.
Сегодня заспались старики. Ночник все еще горел рядом с часами под стеклянным колпаком.
Открыли они глаза, лишь когда пробило уже половину двенадцатого, удивляясь тишине. Прислушались, но в соседней комнате — ни шороха, ни звука. И сердце защемила вчерашняя тоска. Опять нахлынуло пережитое накануне.
Но не меньше стало мучить другое: заурчало в желудке, который громогласно заявил о своих правах, заглушая прочие печали. Сон еще ухитрялся его обманывать лакомыми приманками, сладкими своими иллюзиями. Но, одеваясь, оба поняли, что он пуст, и схватились за животы.
— Ужасно есть хочется, — пожаловался отец.
— Мне тоже, — откликнулась мать.
И оба улыбнулись слабости человеческой.
Да и не мудрено было проголодаться. Поужинать вчера позабыли, да и обедали наспех, впопыхах. А наскоро проглоченным куском сыт не будешь.
— Вскипяти-ка чайник.
— Сейчас.
Мать вышла на кухню приготовить чай.
Служанки они шестой год как не держали. После Эржи, дочки комитетского гайдука, которая с двадцати лет работала у них и еще Жаворонка нянчила, нанимали нескольких, но ни одна не продержалась дольше двух-трех недель. Жаворонок слишком строг был с ними и требователен, все держал под замком, особенно сахар, они и сбегали раньше срока. Не хотелось брать в дом нового человека, тем более что приходилось экономить, считать каждый крейцер, а эти теперешние девушки не только сплетничают, но и воруют. Да и нужда в них скоро отпала. Жаворонок с матерью сами управлялись со всем — и гораздо лучше. Убирались с настоящим азартом, а стряпать так прямо пристрастились. Только и делали, что варили да жарили.
Старики попили чаю. Но, прополоскав пустые желудки, только раздразнили аппетит и сразу же стали подумывать об обеде.
Еще с Жаворонком они условились, что дома в эти несколько дней — всего ведь неделя — готовить не будут. Дочь, которая вела хозяйство, посоветовала им обедать в «Короле» — самом большом шарсегском ресторане, где кормят все-таки поприличней.
О ресторанах все трое были самого невысокого мнения, и, хотя почти в них не бывали, часами с брезгливо-соболезнующей миной могли распространяться, какие помои, какое несъедобное, жилистое мясо и слипшееся в лепешку сладкое подают там этим беднягам холостякам, одиноким молодым людям, которые позабыли, что такое хороший домашний стол. А как омерзительно нечистоплотны тамошние повара! «О, эти ресторанные супы, это ресторанное жаркое, это сладкое, брр», — твердили они, в том числе Гезе Цифре.
И теперь стоило немалых усилий подавить отвращение, которое они сами же вызвали у себя. По дороге оба старались подбодрить друг друга, но невольно поморщились и прищурились, входя в огромный, под стеклянной матовой крышей и даже днем освещенный четырьмя дуговыми лампами, чистый и приветливый зал ресторана «Король венгерский».
Вдвоем сели они за свободный стол.
Перед ними была сверкающая белизной свежевыстиранная скатерть. Посередине стояли букет цветов, солонка с нетронутыми горками соли и красного перца, перечница с черным перцем, горчица в баночке, уксус, растительное масло. С краю в прозрачной вазе на серебряной ножке красовались персики и яблоки, а в плетеных корзиночках — поджаристые румяные пышки, соленые рогалики и булочки с маком. В эту минуту в зал как раз вступили два мальчика-кондитера в белых колпаках с длинным подносом, на котором яичным тестом солнечно желтело невероятное множество пухлых кремовых пирожных с коричневатой коркой, густо обсыпанной сахарной пудрой. Но Акош только полупрезрительно покосился на них и, взяв со стола меню, подал жене.
— Закажи что-нибудь. Я и смотреть не стану.
— А чего бы тебе хотелось?
— Все равно. Абсолютно безразлично. Что угодно.
И он оглядел зал. Нельзя сказать, что неуютно, во всяком случае не настолько, как можно было ожидать.
Столы уже почти все заняты. Никто их тут не знал, и они никого. Вайкаи жили так уединенно, что свободно могли сойти здесь за приезжих. У них у самих было такое чувство, будто они попали в другой город.
Впрочем, вон знакомый, напротив: Вейс и Товарищ. Сидел он один, да и везде появлялся без «Товарища», которого лишь немногие видели в глаза. Тем не менее галантерейщика все в Шарсеге величали не иначе, как «Вейс и Товарищ».
Вейс и Товарищ поднял на Акоша стеклышки пенсне, слегка затуманенные паром, который подымался из стоявшей перед ним серебряной миски, и поздоровался — бегло, кивком, всецело поглощенный своим обедом. На фарфоровую тарелку с монограммой «К. В.» ложку за ложкой накладывал он гуляш и, перемешивая с кружочками картофеля, быстро, со вкусом поедал. А подливку — дивную, жирную подливку — подбирал кусочками булки, насаживая их на вилку.
Официант вылил им в тарелки коричневый мясной бульон, на горячей поверхности которого в масляных колечках плавали поджаренные крупинки блинного теста, На второе заказали они цыпленка с рисом — блюдо, которое часто готовили дома; на третье — бисквит с изюмом и орехами. Акош довольно быстро и с аппетитом управился со всеми тремя блюдами.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.