Избранное - [16]

— Ого! — воскликнул Акош. — И у нас тоже. «Бессовестные подстрекатели смущают народ». «От имени премьер-министра сулят по сто сажен земли крестьянам». Пишут, что это «коммунизм». Землю хотят разделить.

— Кто?

Но политика им уже наскучила. Гораздо интересней разные бедствия и катастрофы.

— «В штате Огайо с железнодорожного моста упал в реку поезд, — читает отец. — Двое погибло, тридцать тяжело ранено».

— Какой ужас, — вздрагивает мать. — А что же с бедными ранеными? — чуть не плача, спрашивает она.

Оба ищут, но ничего не находят.

— Нынче об этом газеты не пишут, — замечает отец.

Так или иначе, оба окунулись в поток идей, общечеловеческих интересов, и это их освежило, рассеяв тупое безразличие, которое въелось во все поры, в платье и мебель.

Посидели с отсутствующим видом.

— Ты как, мать? — спросил Акош.

— Я ничего. А ты, отец?

— И я.

Акош подошел, коснулся ласково губами ее лба.

Пора было зажигать ночник, но спички куда-то подевались. Всегда лежали на комоде, у часов под колпаком, а сейчас нет как нет.

Мать весь дом перевернула. Наконец нашла в кухне: взяла утром чайник вскипятить, да там и позабыла. Вернувшись, отдала мужу коробок.

Они переглянулись. Обоим пришло на ум одно и то же.

Но оба промолчали.

Глава пятая, в которой кишвайкский и керешхедьский Вайкаи Акош съедает гуляш по-пастушески, телячье челышко, ванильную лапшу и закуривает сигару

На карте Шарсег — крошечная точка. Достопримечательностей тоже никаких, если не считать музыкальной школы да плохонькой публичной библиотеки. Мало кто и бывал в нем, а побывав, отзывается с пренебрежением. Но и здесь воскресным утром в голубых небесах над собором святого Иштвана парит сам господь бог, незримый и неумолимый, справедливый и милосердный, вездесущий и единосущий в Шарсеге ли, Будапеште, Париже или Нью-Йорке.

В половине двенадцатого в храме начинается тихая месса.

Посещают ее сословия привилегированные: комитатская знать, чиновники поважнее, буржуа побогаче, выделяющие себя из прочих заурядных смертных. Являются с женами, дочерьми на выданье, которых сопровождают кавалеры. Эти пристраиваются где-нибудь сзади, меж колоннами, у кропильницы. Дочки же сидят с маменьками, потупясь над молитвенниками, а прозвонит колокольчик — вздыхают, прикладывая платочек к глазам, будто отирая слезы. В воздухе разносятся запахи духов, диссонирующие между собой и гармонирующие. Настоящий концерт ароматов. Потому-то тихую мессу именуют также и «благовонной». Она не только души облагораживает, а всю общественную атмосферу.

Отсутствие Вайкаи сразу обратило на себя внимание. Обычное их место в правом ряду, на второй скамейке с краю, осталось незанятым.

Акош лежал в своем сыром, окнами во двор кабинетике на кушетке, покрытой поддельным турецким ковром. Как и вся их мебель, кушетка была неудобная: узкая, короткая. Даже его поджарое тело не умещалось на ней целиком: ноги нельзя было вытянуть, разве что положив на валик. Но он уже привык и никакого неудобства не испытывал.

Укрывшись, хотя не было холодно, толстым теплым пледом из верблюжьей шерсти, разглядывал он узоры на потолке. Потом, наскучив этим занятием, протянул руку к книжной полке, до которой и лежа доставал, вытащил стоявший между «Магнатами Венгрии» и Готским альманахом[17] одиннадцатый том Ивана Надя о дворянских родах и принялся рассеянно его перелистывать.

Ничего достойного внимания не нашлось. Книгу эту он знал вдоль и поперек и вскоре выронил из рук, отдавшись совсем иным размышлениям.

«Ванильная лапша. Что это может быть? Сроду не едал и не видывал. Понятия не имею, как она выглядит. Ваниль — да, ваниль я люблю, особенно запах ее, тонкий такой, дразнящий обоняние, и вкус у нее приятный. Но где она там, эта черная африканская пряность? Сверху, что ли, посыпано нежно-желтое тесто или отдельно подают? И название только мелькнуло где-то между сладкими творожниками, ореховым тортом и шарлотками с муссом. Как во сне. Но не идет из головы».

Он нахмурился, гоня прочь недостойные эти, вздорные мысли.

«Жаворонок хорошо готовит, спору нет. Все так говорят, по крайней мере. Конечно, хорошо, даже просто замечательно. Бывало, нахвалиться не могут ее кулинарным искусством. Помню, когда мы еще гостей принимали, так прямо чествовали ее. И Цифра тоже, жулик этот; да, и он. Ну, правда, готовит она по-своему, по-особому. Ни паприки тебе, ни черного перца, ничего пряного — и жирное тоже в меру. Экономит. И правильно: тает состояньице-то, а приданое трогать нельзя. Нет, нет, ни в коем случае. Я первый не позволил бы. И потом: зачем нам эта тяжелая, нездоровая пища? Нам легкая, французская кухня нужна».

Он привстал, принюхиваясь. Странно: до сих пор преследует этот ресторанный запах, упорно, въедливо, неотвязно; вонючий этот аромат или ароматная вонь, в которой смешались жирный чад жареного лука, тминная амбра соленых рогаликов и приятный горьковато-хмельной дух пива. Старик опять откинулся на подушку.

«Суфле паровое. Это ведь тоже еще сообразить надо. Суфле: сладкое что-то представляется, фруктово-ягодное, а это ведь мясо, теплое, нежное, тающее во рту. Недурно. Особенно после всех этих закусок, которые у них в меню. Какая-нибудь там «рыба заливная по-русски». Одно чудней и мудреней другого: «печенка куриная в гоголь-моголе», «щука под белым вином», «мозги, подрумяненные в масле». А, хватит уже этой белиберды».