Избранное - [18]

Господин этот церемонно, как у почтенной матроны, поцеловал ей руку, окружив тактичным, ненавязчивым вниманием. Одно блюдо порекомендовал, другое отсоветовал по праву завсегдатая, знакомого со здешней кухней.

У него было открытое, располагающее лицо, недавно, по-видимому, побритое. На подбородке еще оставался след рисовой пудры, а кожа распространяла — нельзя сказать, что неприятный — аромат парикмахерской.

Внезапно к этому господину подлетел обер-кельнер и, что-то шепнув, увлек его в угол зала. Там он передал ему письмо, на которое ожидал ответа посыльный. Писала примадонна Ольга Орос, с которой они еще летом жили вместе, прося о последнем свидании перед окончательным разрывом. «Приходите непременно» (теперь она его называла на «вы»). Имре Зани сунул письмо в карман и знаком дал понять, что ответа не будет. Приелись ему уже эти комедии.

Воспользовавшись его отсутствием, г-жа Вайкаи осведомилась у аптекаря, кто с ней, собственно, сидит, и, услыхав, что это первый любовник Зани, очень удивилась. Ей думалось, сказала она Прибоцаи, что это скорее какой-нибудь молодой священник, хотя модная визитка и светские манеры с самого начала заставляли подозревать другое. Вот, значит, это кто. На сцене ей видеть его не приходилось, но слышать о нем она, конечно, слышала.

Актер вернулся и снова стал ухаживать за своей соседкой: расспрашивал, выслушивал, значительно поджимая красивые тонкие губы. Потом сам принялся говорить в декламационной манере французских салонных пьес, словно произнося нескончаемый плавный монолог и чуть манерно поднося ладонь ко лбу (жест этот он охотно применял и на сцене). Дама его была очарована. Только в юности ей случалось встречать таких деликатных, обходительных молодых людей. Эта юношеская непосредственность и светскость, богемная непринужденность и вместе с тем умение держаться… Она не преминула сообщить, как приятно ей наконец лично с ним познакомиться. Артист встал и, поклонясь почти без рисовки, в свой черед заверил, что почитает за честь знакомство со столь почтенным, «доподлинно родовитым» семейством.

Мужчины на конце стола толковали про политику: о венгерском представительстве в имперском совете, австрийских беззакониях, о Кальмане Селле[21].

— А, что вы мне толкуете, — твердил Кёрнеи. — Селл — это голова, политический деятель большого ума.

— Да? И на открытие памятника герцогу Альбрехту тоже от большого ума поехал? — горячился Прибоцаи, энтузиаст еще партии сорок восьмого года[22]. — И это венгерский премьер-министр называется! Стыд и позор!

— Это все тактика, — возражал Кёрнеи.

— Тактика, — горестно качал Прибоцаи головой. — А когда наших же сыновей, венгерских гонведов, в Пеште в почетный караул к памятнику Хенци[23] ставят, — это тоже тактика? Банфи[24] этого не допустил бы, он уж никогда. А этот — мамелюк[25] обыкновенный.

— Государственные интересы требуют, — ввернул Фери Фюзеш.

— «Право, закон, справедливость»?[26] — окончательно рассвирепев, поддел Прибоцаи верноподданничающего юнца. — Эх, ландскнехт ты черно-желтый[27], венский лакей.

Этого Фери уже не мог снести. В таком тоне говорить про облеченного высшей властью премьер-министра Венгрии? Нет, это уж слишком. И он, суеверно чтивший все официальные авторитеты, отважился на ответный выпад.

— А ваш Ференц Кошут[28] хваленый? На тарелочке вам, что ли, венгерскую таможню да венгерский командный язык[29] преподнесет?

— А ты его не тронь. Он Кошута, отца нашего, сын. Тебе этого не понять, сосунок.

— Я Лайоша Кошута уважаю и политику его тоже, — вспыхнув и с некоторым даже горделивым высокомерием заявил Фери. — Но у Лайоша Кошута, как у всех, и достоинства свои есть, и недостатки, — ядовито подпустил он и огляделся победоносно вокруг.

Но все только расхохотались — даже Кёрнеи, даже мамелюки самые замшелые. Ни для кого не было секретом, что, создавая этого образцового дворянина, умом его природа не наделила.

Фери Фюзеш смешался на мгновенье, потом попытался сообразить, следует ли джентльмену в этом случае оскорбиться, и стал уже примериваться, кого вызвать. Но его быстро утихомирили, и он опять заулыбался.

Акош в споре не участвовал. Какое ему дело до Селлов да Ференцев Кошутов. Его занимали вопросы посерьезней, заботы поважнее.

С отрешенным, выдававшим нечистую совесть лицом сидел он, погрузясь в свои утренние грезы. Но вот взгляд его упал на жену, давно уже занятую едой там, во главе стола.

Тогда, словно решась, Акош поднял брови, оседлал нос своими массивными очками и основательно, со знанием дела принялся изучать меню.

Гектографическая краска расплылась во многих местах, и различить буквы стало трудно. Поэтому он из верхнего кармашка жилета достал еще и лупу, через которую разбирал обычно жалованные грамоты, удвоив тем самым увеличительную силу стекол.

На благородном генеалогическом древе кулинарии отыскивал он нечто, о чем мечтал непрерывно второй уж день. Отыскивал с такой всепоглощающей страстью и усердием, словно каких-нибудь гипотетических Вайкаи или Божо XVI века. И наконец нашел: скромно, но многообещающе, на сей раз меж фаршированным филеем и свиной отбивной, затаился он, «гуляш в котелке, по-пастушески». Акош ткнул пальцем — и официант во мгновение ока водрузил его перед ним на стол.