Избранное - [20]
— А на какое число? — спросила г-жа Вайкаи.
— На завтра, на вечер, — с готовностью отозвался первый любовник. — Что у нас завтра?
— «Гейша», — подсказал комик, который исполнял роль Вун Чхи — с неизменным шумным успехом.
— Прекрасная вещь, — заверил Кёрнеи. — И музыка великолепная. Не смотрели еще?
— Нет.
— Куда лучше, чем «Дама в голубом» или эта новомодная оперетта, «Суламифь».
— Жидовская эта оперетка? — свысока переспросил Фери Фюзеш.
— Ага, — кивнул Кёрнеи. — Я тоже завтра приду.
— Неужто мне угрожает отказ? — с комическим ужасом замигал директор, театрально заламывая руки.
— Что же, сходим, отец.
— Слово дамы — закон, — ответствовал Акош под общий смех, вызванный этой не вяжущейся с его обликом галантностью.
Ерническим жестом сунул он билеты в карман.
— Сходим, бог с ним. Спасибо большое.
На улице они ни словом не обмолвились о событиях дня. Ни об обеде, ни о пиве, ни о сигаре. Мысли их целиком были заняты предстоящим спектаклем.
На углу, где на ржавой проволоке висела деревянная рама с афишей, оба, не сговариваясь, остановились и внимательно прочли:
Зани, к сожалению, в спектакле не участвовал. Только Сойваи.
Имена остальных исполнителей были им незнакомы.
Глава шестая,
в которой Вайкаи смотрят шарсегскую постановку «Гейши»
Днем в понедельник зашел разговор о необходимых приготовлениях.
— Надо бы тебе все-таки постричься, отец.
— Зачем?
— Нельзя же в театр в таком виде идти. Смотри, какие ты космы отрастил. И с боков и сзади.
Седые кудри поредели у Акоша только на маковке, а вокруг лохматились тем буйнее. Подстригался он последний раз весной и с той поры совсем оброс, запустил себя. На отворотах пиджака белела перхоть.
— Идем-ка в город, — сказала жена. — Мне все равно к «Вейсу и Товарищу» надо, сумку купить. Бинокль положить не во что.
Акош проводил жену в галантерейный магазин. Покупателями занялся лично господин Вейс, разложив перед ними великолепные, только что из Англии, товары.
Супруги разглядывали чемоданы, дивясь, как легко они запираются. Да, им тоже нужен бы такой; но пока придется ограничиться лишь сумочкой из крокодиловой кожи — вон той, что на витрине.
Господин Вейс сделал знак какому-то тощему унылому субъекту, который за грудой конторских книг сидел в глубине магазина, в озаренной слабым светом стеклянной будке. Тот вышел, проскользнул в витрину, принес сумочку и снял с полки еще несколько, приставив лестницу и прогнусавив что-то жалобным голосом. Это и был Товарищ — обойденный, непризнанный, загубленный Талант, чье имя всеми было предано забвению, а кислое лицо несло печальный отпечаток несварения желудка. Уж он наверняка не ел таких отменных гуляшей, как господин Вейс.
Пришлось поторговаться. Сумочка была дорогая: девять пенгефоринтов; да и досталась им за целых восемь пятьдесят, но стоила того. Г-жа Вайкаи сразу понесла ее домой.
Старик же направился к парикмахеру на улицу Гомбкете.
Тот долго над ним трудился. Подвязав спереди салфетку, покрыл лицо облаком теплой пены. В белом нагруднике Акош стал похож на мальчика, который за фантастическим ужином из одних пирожных по уши измазался сливочным кремом.
На совесть побрив его, мастер принялся за волосы. Снизу подровнял, аккуратно пройдясь кругом машинкой, подбрил височки, по бокам подстриг ножницами, расчесал как следует и причесал. Потом выстриг бережно кусты седой щетины из ушей, а усы нафабрил первосортным только что полученным тисауйлакским фиксатуаром (шесть крейцеров банка), который обладает тем замечательным свойством, что держит самые строптивые мадьярские усы. Наконец, смахнув остатки волос, пригладил затылок мягкой щеткой и наложил повязку.
Когда он снял ее, Акош, развлекавшийся тем временем россказнями вымышленного зубоскала-школяра в «Мартоне Какаше», отложил юмористический журнал на мраморную доску и взглянул в зеркало.
Лицо его омрачилось. Он не узнавал себя.
На бархатной подушке вращающегося кресла сидел перед ним совершенно другой человек. Волосы у него, хотя и подстриженные, были гуще; усы торчали пиками — Акош таких никогда не носил. Кроме того, от тисауйлакской фабры они почернели, сделавшись твердыми и блестящими, точно кованными из железа. Подбородок же стал гладким, свежим, упругим на ощупь. Помолодел, решительно помолодел, лет этак на пять. Но главное — изменился, вот что беспокоило его.
Водянистыми глазками подозрительно вглядывался он в свое отражение. Какое-то совсем непохожее лицо, к которому трудно и привыкнуть.
— Не нравится? — заметив его сомнения, осведомился парикмахер.
— Нравится, нравится, — буркнул Акош недовольно, словно желая сказать как раз обратное.
Уплатив и взяв трость, он еще раз глянул в зеркало и заметил, что и щеки у него пополнели, порозовели. Совершенно явственно округлились и порозовели.
Жена была довольна происшедшей в нем переменой.
Она тоже причесывалась и как раз зажгла спиртовку на подзеркальнике, подогреть щипцы. Подвив мелкие прядки на лбу — не из кокетства, а приличия ради, она припудрила лицо. Труднее было удалить лишнюю пудру замшевой пуховкой: глаза плохо видели, и на щеках там и сям остались мучные точечки. Потрескавшиеся от домашней работы руки смазала она глицерином. Потом достала свое единственное нарядное платье.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.