Избранное - [21]

Покрытое простыней, оно висело в шкафу у задней стенки и надевалось всего несколько раз в году, обыкновенно в день тела Христова, на пасху и тому подобные праздники. Поэтому выглядело оно как новое, хотя шилось давно.

Это было длинное платье лилового шелка с черными кружевными прошивками, белым кружевным жабо и рукавами с буфами. К нему полагались и митенки — черные нитяные полуперчатки. Приколов к груди брошь, г-жа Вайкаи вдела в уши брильянтовые серьги — перешедшую к ней от матери фамильную драгоценность, а в новенькую сумочку крокодиловой кожи положила перламутровый бинокль и лорнет, подаренный дочери: им они пользовались вместе.

Акош провозился дольше. Сборы у него всегда затягивались. Костюм ему жена приготовила, но остальное он никак не мог найти и все сердился. Воротничок не сходился, на жесткой накрахмаленной манишке сломались одна за другой две пуговицы. И галстук куда-то запропастился. Черный сюртук, показавшийся было свободным, немилосердно жал, так что Акошу с сожалением подумалось о старом, мышастом. Но наконец одевшись и встав рядом с женой, он себе понравился. Бравый, свежий, элегантный. Припомнилась серебряная свадьба, как они тогда снимались у фотографа. Раздражало только надменное выражение лица, которое бросилось ему в глаза еще в парикмахерской. Напрасно он умывался, расчесывал волосы щеткой: оно не пропадало. Усы упрямо топорщились. Пригладишь — они опять вверх.

Театр Кишфалуди помещался в одном из самых больших зданий в городе. Одно его крыло занимали гостиница и кофейная. Наверху был бальный зал, а в другом крыле — театр, имевший и боковой вход, с переулка.

Этим входом, не желая привлекать внимания, и прошмыгнули Вайкаи в фойе, откуда поднялись в бенуар, к ложе номер два. Капельдинер распахнул перед ними двери, вручил программку.

Госпожа Вайкаи села впереди, разложила перед собой эту программку с дамский носовой платочек и стала ее просматривать. Акош остался сзади, наблюдая за музыкантами, которые прямо под ним, в глубокой, ниже пола нише для оркестра перелистывали ноты и пробовали инструменты. Лампа высвечивала лоб флейтиста белым пятном. Скрипачи переговаривались по-немецки. А один трубач, который демонстрировал свое искусство обычно на похоронах, — чех, что ли, с носиком-кнопкой на апоплексически красном лице — как раз надевал витую валторну на шею, будто борясь с каким-то златокожим удавом.

Публика только собиралась, но в зале было уже душно. По воскресеньям давали два представления — кроме вечернего, еще дневное, и зал хранил его непростывший след. В ложах по углам — брошенные билеты, конфетные бумажки, апельсиновая кожура. Театр не проветривался и не подметался. К тому же — стыд и позор! — несмотря на все понуждения местной печати, в театре Кишфалуди еще не было электрического освещения, и керосиновые лампы распространяли тяжелый горький смрад. Этот убогий чадный запах у Вайкаи так и назывался «театральным».

Оттого-то и не ходил Жаворонок в театр. Стоило бедняжке ощутить эту вонь и духоту, увидеть незнакомую толпу, волнующуюся внизу и вокруг, как у нее начиналось что-то вроде морской болезни: тошнило, разбаливалась и кружилась голова. Как-то купили они билеты в партер — было три места рядом; но пришлось уйти с середины первого же акта. С тех пор они совсем отказались от театра. «Лучше дома посижу, порукодельничаю», — говорила дочь.

Мало-помалу зрительный зал запестрел людьми.

Напротив, в ложе первого яруса сидели Прибоцаи: мама — приветливое русое создание, папа — образцовый семьянин и четыре дочки — все одинаково причесанные, с пробором посередине и в одинаковых розовых платьицах. Как четыре розочки, распустившиеся одна за другой.

Соседнюю ложу занимал судья Доба с женой — худенькой кокетливой брюнеткой, которая была без ума от театра, а главное, от актеров и мужа вечно таскала с собой. Он и сегодня скучал здесь, уныло подперев рукой преждевременно лысеющую голову.

Да и было отчего прийти в уныние. Жена вовсю изменяла ему с помощниками присяжных поверенных, актерами, гимназистами-старшеклассниками. Говорили, будто любовников своих она даже снабжает отдельным ключом, так что они свободно к ней проникают в отсутствие мужа. Сам же он ровно ничего не знает — во всяком случае, не показывает виду. Почтенные свои судейские обязанности выполняет образцово, всех умеет рассудить по справедливости, а с женой и ее друзьями придет в кофейную, сядет, закурит «Виргинию» и молчит. Молчал он и сейчас.

Из клубной ложи, облокотись на барьер, выглядывали Фери Фюзеш, Галло и еще пропасть чиновников — членов муниципалитета и театральной комиссии заодно. Вот они встали все разом: это к ним вошел Дялокаи, назначенный Кальманом Селлом новый губернатор.

Дялокаи и впрямь казался человеком «энергическим», как его не раз аттестовал «Шарсегский вестник». Живой, подвижный, как ртуть, с такими густыми, взлохмаченными усами, будто, расчесывая, и щетки в них позабыл из-за своей энергической поспешности — по одной с каждой стороны. То и дело вскакивает, наклоняется, жестикулирует; вертится, как на раскаленных угольях. Точно заводной: на месте не может усидеть. Губернатор напоминал какого-то беспокойного, неугомонно снующего грызуна, вроде выдры.