Избранное - [21]
Покрытое простыней, оно висело в шкафу у задней стенки и надевалось всего несколько раз в году, обыкновенно в день тела Христова, на пасху и тому подобные праздники. Поэтому выглядело оно как новое, хотя шилось давно.
Это было длинное платье лилового шелка с черными кружевными прошивками, белым кружевным жабо и рукавами с буфами. К нему полагались и митенки — черные нитяные полуперчатки. Приколов к груди брошь, г-жа Вайкаи вдела в уши брильянтовые серьги — перешедшую к ней от матери фамильную драгоценность, а в новенькую сумочку крокодиловой кожи положила перламутровый бинокль и лорнет, подаренный дочери: им они пользовались вместе.
Акош провозился дольше. Сборы у него всегда затягивались. Костюм ему жена приготовила, но остальное он никак не мог найти и все сердился. Воротничок не сходился, на жесткой накрахмаленной манишке сломались одна за другой две пуговицы. И галстук куда-то запропастился. Черный сюртук, показавшийся было свободным, немилосердно жал, так что Акошу с сожалением подумалось о старом, мышастом. Но наконец одевшись и встав рядом с женой, он себе понравился. Бравый, свежий, элегантный. Припомнилась серебряная свадьба, как они тогда снимались у фотографа. Раздражало только надменное выражение лица, которое бросилось ему в глаза еще в парикмахерской. Напрасно он умывался, расчесывал волосы щеткой: оно не пропадало. Усы упрямо топорщились. Пригладишь — они опять вверх.
Театр Кишфалуди помещался в одном из самых больших зданий в городе. Одно его крыло занимали гостиница и кофейная. Наверху был бальный зал, а в другом крыле — театр, имевший и боковой вход, с переулка.
Этим входом, не желая привлекать внимания, и прошмыгнули Вайкаи в фойе, откуда поднялись в бенуар, к ложе номер два. Капельдинер распахнул перед ними двери, вручил программку.
Госпожа Вайкаи села впереди, разложила перед собой эту программку с дамский носовой платочек и стала ее просматривать. Акош остался сзади, наблюдая за музыкантами, которые прямо под ним, в глубокой, ниже пола нише для оркестра перелистывали ноты и пробовали инструменты. Лампа высвечивала лоб флейтиста белым пятном. Скрипачи переговаривались по-немецки. А один трубач, который демонстрировал свое искусство обычно на похоронах, — чех, что ли, с носиком-кнопкой на апоплексически красном лице — как раз надевал витую валторну на шею, будто борясь с каким-то златокожим удавом.
Публика только собиралась, но в зале было уже душно. По воскресеньям давали два представления — кроме вечернего, еще дневное, и зал хранил его непростывший след. В ложах по углам — брошенные билеты, конфетные бумажки, апельсиновая кожура. Театр не проветривался и не подметался. К тому же — стыд и позор! — несмотря на все понуждения местной печати, в театре Кишфалуди еще не было электрического освещения, и керосиновые лампы распространяли тяжелый горький смрад. Этот убогий чадный запах у Вайкаи так и назывался «театральным».
Оттого-то и не ходил Жаворонок в театр. Стоило бедняжке ощутить эту вонь и духоту, увидеть незнакомую толпу, волнующуюся внизу и вокруг, как у нее начиналось что-то вроде морской болезни: тошнило, разбаливалась и кружилась голова. Как-то купили они билеты в партер — было три места рядом; но пришлось уйти с середины первого же акта. С тех пор они совсем отказались от театра. «Лучше дома посижу, порукодельничаю», — говорила дочь.
Мало-помалу зрительный зал запестрел людьми.
Напротив, в ложе первого яруса сидели Прибоцаи: мама — приветливое русое создание, папа — образцовый семьянин и четыре дочки — все одинаково причесанные, с пробором посередине и в одинаковых розовых платьицах. Как четыре розочки, распустившиеся одна за другой.
Соседнюю ложу занимал судья Доба с женой — худенькой кокетливой брюнеткой, которая была без ума от театра, а главное, от актеров и мужа вечно таскала с собой. Он и сегодня скучал здесь, уныло подперев рукой преждевременно лысеющую голову.
Да и было отчего прийти в уныние. Жена вовсю изменяла ему с помощниками присяжных поверенных, актерами, гимназистами-старшеклассниками. Говорили, будто любовников своих она даже снабжает отдельным ключом, так что они свободно к ней проникают в отсутствие мужа. Сам же он ровно ничего не знает — во всяком случае, не показывает виду. Почтенные свои судейские обязанности выполняет образцово, всех умеет рассудить по справедливости, а с женой и ее друзьями придет в кофейную, сядет, закурит «Виргинию» и молчит. Молчал он и сейчас.
Из клубной ложи, облокотись на барьер, выглядывали Фери Фюзеш, Галло и еще пропасть чиновников — членов муниципалитета и театральной комиссии заодно. Вот они встали все разом: это к ним вошел Дялокаи, назначенный Кальманом Селлом новый губернатор.
Дялокаи и впрямь казался человеком «энергическим», как его не раз аттестовал «Шарсегский вестник». Живой, подвижный, как ртуть, с такими густыми, взлохмаченными усами, будто, расчесывая, и щетки в них позабыл из-за своей энергической поспешности — по одной с каждой стороны. То и дело вскакивает, наклоняется, жестикулирует; вертится, как на раскаленных угольях. Точно заводной: на месте не может усидеть. Губернатор напоминал какого-то беспокойного, неугомонно снующего грызуна, вроде выдры.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.