Избранное - [123]

От ненависти Агоштон побелел, у него перехватило дыхание. Закрыв глаза, он в подробностях, с наслаждением рисовал себе смерть незнакомца. А вечером они столкнулись у трамвайной остановки. Незнакомец, не смея протянуть руку, робко поприветствовал его и поспешил удалиться. Но Агоштон бросился за ним, тайком проводил его до дому и у парадного окликнул. Там под разными предлогами он продержал его около часа.

Долго еще не могли они перейти на ты. Ведь это обращение все равно что признание в любви. В принципе, все уже ясно и вопрос только в том, кто первым подставит губы для поцелуя. Такая именно целомудренная стыдливость сковывала и их. Они боялись панибратства, считали наивным ребячеством ежеминутно «тыкать» или говорить что-нибудь вроде «будь любезен». Избегали этого.

Агоштону приходилось теперь ходить в кафе хотя бы для того, чтобы как-то рассеять двусмысленность их отношений. Наконец признание состоялось и они, уже не таясь, с жаром влюбленных, слившихся в пылких объятиях, говорили друг другу «ты». В их дружбе открылась новая эпоха. Под утро можно было частенько видеть их вместе — они по многу раз провожали друг друга домой. Уже и незнакомцу опротивело это. Они ненавидели друг друга, свои разговоры, но все же, совсем как старые, желчные и брюзгливые супруги, не могли расстаться.

Агоштон, ходивший на службу, днями был занят и, как большинство людей, не слишком задумывался о своей жизни. Только по воскресеньям, в свободное утро, ему порой приходило в голову, что живет он как-то не так. Проснувшись, он одевался, но усталость брала свое — он в одежде заваливался на диван и, глядя в потолок, принимался размышлять о всякой всячине. Наполнял едким дымом уже ополосканный рот, пуская его из ноздрей затейливыми струйками. Мысль бросить кафе его больше не занимала. Он знал по опыту, что это невозможно. Решительность надо было проявить в тот роковой день, когда незнакомец впервые появился за столиком, и прогнать его. А теперь уж поздно, да и устал он. Всякий раз, когда нужно было на что-то решаться, он испытывал ужасные муки. По ночам ему снился один и тот же длинный, тоскливый, бессвязный сон, изматывавший его больше, чем бодрствование. Он плавал в каком-то обмелевшем озере, окруженный ситником и камышами, руки его утопали в мягкой и скользкой тине, высвободиться из которой было невозможно. И если поначалу он внутренне сопротивлялся, то теперь этот сон доставляет ему наслаждение, он ждет его с похотливой страстью. У глупости — свой морфий.

Днем Агоштон безвольно слоняется по комнате с пустыми, ничего не выражающими глазами на бледном, немом лице.

Какое-то время он еще следил за тем, как опускается на дно, как угасают, тупеют рассудок и вкус. Потом перестал следить, перестал что-либо чувствовать. В кафе он обосновался на зеленом, цвета тины, мягком диванчике. Пил тепловатый кофе и курил душистые сигары, просиживая там часами рядом с незнакомым господином. Он понял, что господин этот — человек простой, но бесконечно славный и что не так уж и глупо все, что он говорит. Ведь, в сущности, он прав. Пожарные — самые смелые люди на свете, а самоубийцы — самые трусливые, ибо смелость нужна не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить.

1917

Перевод В. Середы.

КАИН

Мрачный, косматый стоял Каин, склонившись долу. А когда поднял голову, стал еще мрачней.

Его опаляло солнце. Он чувствовал запах своей обожженной кожи. Каин прокладывал борозды, камнем разминал комья, потом обеими руками быстро-быстро сгребал землю. Его ногти, обломанные, стершиеся от непрерывной работы, болели.

У земли здесь не было плоти, один остов. То и дело Каин натыкался на камни. Вокруг, насколько хватал глаз, все заросло дикой ежевикой и лопухами. Он раз за разом вырывал терновые кусты, которые, сопротивляясь, впивались ему в кожу, а когда он их выдергивал, шипели, как змеи. В слепящей пыли то здесь, то там мерцали тускло-фиолетовые огоньки репейников.

Усталый, смертельно усталый, Каин остановился, понурив голову. Работать он начал еще ночью, при лунном свете. И с тех пор ни разу не передохнул.

Пришла жена.

— Ну что, был он тут? — спросила она.

— Нет, — глухо ответил Каин.

Оба замолчали. Смотрели вдаль и думали об Авеле. Опять они ждали его напрасно…

Отец и теперь представлялся Каину огромным, как гора. Сильным, могущественным. Как в детстве, когда поднимал его, малыша, на своей ладони. И то, что впоследствии отец от него отвернулся, причиняло Каину невыразимую боль. Правда, тот уступил ему все плоды земли, которые выращивал на здешних тощих скалах. Но с землей этой Каин тщетно боролся. Она куда страшней драконов и мамонтов. То, что удается у нее вырвать, побивает град, иссушает солнце, и тогда опадают хилые, червивые плоды. Под ногами желтая сушь, над головой чистое синее небо. И мрачный хохот грозы. Но гроза не умеет гневаться так, как отец. Его слово внушительней, громче, злей. По ночам оно проникает сквозь скалы. От его тяжелых шагов дрожит земля. Во сне Каину слышится иногда, будто отец зовет его; Каин вскакивает и, сонный, обеими руками принимается скрести землю…

Боязливо брели они рядом, как скоты подневольные, — мужчина и женщина. Оба были подавлены. Каин взглянул на землю, потом на небо.