Избранное - [121]

Он выпил еще шампанского, глянул в кромешную темноту летней ночи и, пожевав мокрый ус, с вожделением прохрипел:

— Его превосходительство… побеседовали… Его превосходительство…

Слегка пошатываясь, но все же стараясь не терять равновесия и подобающего чину достоинства, он направился к выходу. Официант сложился чуть ли не вдвое. Он кланялся настоящему господину. Как-никак на чай пожаловал целых пять крон.

— Не беда… — еще раз повторил советник.

И побрел в гостиницу, где его ожидал номер из двух комнат с балконами и видом на городской парк. На его козью бородку упал лунный свет. Он глянул вверх, но тут же отвернулся от луны, которую решительно не одобрял, и обратил свой взор на уличные фонари. Они — как заметил советник — не горели.

В номере он сел. Мерзавец швейцар опять поклонился ему недостаточно почтительно. Он решил завтра же ехать в Будапешт. В самом деле, здесь ему делать нечего.

Чуть позже советнику вспомнилось, что он не все рассказал официанту. Ну да ладно, утром за кофе доскажет.

Побледневший, осунувшийся и грустный, он сидел при свете свечи, поддерживая руками голову, будто она болела, и — подобно библейскому прокаженному, что, сидя в навозной куче, скреб свои язвы острыми черепками, — бередил, бедолага, саднящие раны души. Глаза его были широко раскрыты. Из них выглядывал жуткий призрак — трусливый, болтливый, немощный, потерявший надежду и веру, усталый, сопливый призрак, что страшнее смерти и помешательства: старость.

1915

Перевод В. Середы.

ТИНА

Войдя в кафе, Агоштон с удивлением обнаружил, что за его столиком кто-то сидит. Да и как было не удивиться: ведь на подставке для спичек стояла картонная карточка со строгой надписью «Занято» и за долгие годы еще ни разу не случилось, чтобы в послеобеденные часы за его столик кто-нибудь сел. Кофе он всегда пил не спеша, в одиночестве.

— Простите, — сказал он, усаживаясь.

— Простите, — ответил незнакомец, но даже не пошевелился.

Оба уткнулись в газеты и, делая вид, что читают, стали подглядывать друг за другом. Незнакомец был неопределенного возраста и неопределенной наружности, с неопределенным выражением лица, и никакое другое слово, кроме как «некий», к этому господину не подходило. Вероятно, актеры, когда им нужно сыграть «некоего господина», выбирают себе именно такую внешность.

Этот незнакомец, так по-свойски расположившийся за его столиком, все больше раздражал Агоштона. В порыве возмущения он хотел было попросить официанта избавить его от соседа. Но понял, что это будет бестактно. Ведь тот, бедный, и так бы ушел, наверное, если бы он, Агоштон, невольно не выступил в роли хозяина.

Словом, ему ничего другого не оставалось, как состроить любезную мину; он даже попытался улыбнуться. Потом подумал: может, уйти ему? Но уйти не попрощавшись он не мог, это выглядело бы слишком демонстративным. А скандалов он избегал. Раскланиваться же с незнакомцем, как того требовала ситуация, ему не хотелось.

Тем временем кофе остыл, сгустились сумерки, над столиками кое-где зажглись лампы. Делать было нечего. Он расплатился, снял с вешалки пальто и для проформы решил все же коротко попрощаться.

— Мое почтение, — проговорил он с удивительным самообладанием; слова его прозвучали вполне дружелюбно.

— Был очень рад, — любезно ответил господин, оставаясь сидеть за столом. — Честь имею, — он слегка поклонился, в ответ Агоштон, уже в дверях, приподнял шляпу.

На следующий день он пришел в кафе, как обычно, в половине третьего. Столик был свободен. Обложившись газетами, он уже принялся за чтение, когда снова появился незнакомый господин и, сдержанно улыбаясь, осведомился:

— Вы позволите?

— Прошу вас…

— Может быть, помешал вам?

— Ну что вы.

— А то я мог бы…

— Присаживайтесь, — стиснув зубы, проговорил Агоштон.

На той неделе незнакомец появлялся в кафе регулярно, пропустив разве что один-два дня. Он оказался довольно воспитанным человеком. За столиком держался гостем. Иногда им приходилось обмениваться рукопожатием или несколькими словами. А однажды, когда у Агоштона заболела голова, незнакомец предложил ему аспирин и тот не заставил себя долго упрашивать. После этого они общались уже более непринужденно; господин, показывая на часы, порой упрекал его за опоздание и всегда много говорил. Высказывания его, под стать возрасту, одежде, лицу, были довольно банальными. Так, «храбрейшими людьми на свете» он считал пожарных, потому что они, рискуя жизнью, выносят «из бушующего пламени» плачущих младенцев; самоубийцы, напротив, были в его глазах «самыми трусливыми», ибо «смелость нужна не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить». Всякий раз, читая в газете о самоубийстве, он презрительно махал рукой. Вот, мол, еще один трус оставил этот мир. Небольшая потеря для общества. Раздел хроники он читал вслух от первой до последней строчки, независимо от того, был ли знаком с теми, о ком шла речь. Вести о награждениях он зачитывал радостным голосом, о кончинах — грустным. И относился к числу людей, которые «долгие и счастливые браки», поминаемые обычно в траурных объявлениях, и вправду считают счастливыми.

Агоштон недоумевая смотрел перед собой, пожимал плечами, а дома, чувствуя, как по спине бегают мурашки, мучительно размышлял, кто же он такой, этот незнакомец. Два дня он вовсе не встречался с ним. Ходил в другое кафе. Но там ему достался жестяной столик у самой двери, на сквозняке. И он вынужден был вернуться.