Избранное - [122]

— Я уж думал, вы померли, — с громким смехом сказал незнакомец, протягивая ему руку. — Хотел уж бежать в полицию.

— Я был занят, — нехотя буркнул Агоштон.

— Вот как? — удивился тот.

Чтобы покончить с разговором, Агоштон промолчал. Молчал он долго и упрямо, глядя сквозь незнакомца, как сквозь стекло. Решил хоть так его пронять. Но к немалому своему удивлению вскоре почувствовал, что молчание ему самому причиняет боль. Причем не столько свое, сколько молчание незнакомца, этого, в сущности, славного человека, которого он незаслуженно обидел. За время, что они не виделись, незнакомец будто перенес какое-то несчастье. Он заметно осунулся. На висках появились болезненные тени, как у человека, который скоро умрет, и голову он почему-то все время подпирал ладонью. Кто знает, что творится у него на душе. Растрогавшись, Агоштон встал и засобирался.

— Куда вы? — спросил тот.

— На почту.

— А я как раз хочу отправить заказное.

— Если угодно, — ухватился Агоштон за возможность как-то поправить свою бестактность, — я сдам заодно и ваше.

На почте ждать пришлось недолго. Он быстро отправил свое письмо, но вот с письмом незнакомца вышла неувязка. На нем не хватало марок. Чтобы купить недостающие, он перешел к другому окошку, где пришлось встать в конец длинной очереди. В результате он около часа простоял с этим письмом в душном и жарком помещении. Кто бы мог подумать еще два месяца назад, поразился вдруг Агоштон, что он способен на такие жертвы ради незнакомого человека. Имя его он давно забыл, оно вообще его не интересовало, он и не думал его запоминать. Стоя в очереди, Агоштон нервно теребил конверт, мял его. Конечно, проще всего было вообще не отправлять письмо. Но на такое он пойти не мог. В глазах у него рябило, он тихонько ругался, его толкали со всех сторон, из-за чего едва не вышла неприятная история. В этой толчее он дал себе зарок: бог с ним, отправит письмо, так и быть, но на этом конец, на незнакомца он больше не взглянет.

Выбравшись на улицу, Агоштон снял шляпу и подставил разгоряченную голову под струи прохладного ветерка. Теперь можно было спокойно все обдумать. Как могло случиться такое? Впрочем, что, собственно, случилось? Считая себя человеком сухим, нелюдимым и слишком замкнутым, он понимал, что жить вне общества невозможно и что узнать людей поближе бывает невредно — потому и заговорил с этим господином. Словом, вся история выеденного яйца не стоит. И говорить о разрыве просто смешно. В конце концов, случайное знакомство — это ведь еще не дружба. Нужно стряхнуть его, как клеща. Только не так, как пытался он раньше. Ненависть — это не метод. Зря он себя взвинчивает, ведь что бы он против незнакомца ни замыслил, назавтра же стократ во всем раскается. В этом и есть его ошибка. Нет, лучшее средство тут — безразличие, благодушно-снисходительное, холодное безразличие. Раскланялись и разошлись каждый в свою сторону.

Однажды в парикмахерской, раскрыв бумажник, он случайно обнаружил в нем почтовую квитанцию на письмо. Нужно вернуть ее, непременно. Ведь заказными письмами посылают важные документы, а то и деньги. Еще подумает, что он ее утаил.

И Агоштон стал прогуливаться мимо кафе, заглядывая в окно, за которым сидел незнакомец. Прошел раз, другой, третий. Однако порога не переступил. Пошел на хитрость: вызвал незнакомца через официанта на террасу.

— Возьмите, — сказал он, протягивая квитанцию.

— Мы завтра увидимся? — как ни в чем не бывало спросил тот.

— Не думаю, — сказал Агоштон, — нет, не увидимся, ни в коем случае. — И грубо отвернулся от него.

Он ходил по улицам, вскинув голову с надменностью укротителя, пытался заняться делами. Но на следующий день после обеда почувствовал беспокойство. В это время он обычно отправлялся пить кофе. Он то и дело посматривал на часы. Потом лег на диван и попытался заснуть, но не смог. Сердце лихорадочно колотилось, в груди ныло. Его мучили угрызения совести, не давая забыть о долге, главном и единственном в его жизни. Агоштон на цыпочках спустился по лестнице. Нахлобучив шляпу на глаза, виновато, будто отправившийся на свидание школяр, прокрался он вдоль домов и юркнул в кафе.

— Я рад, что вы все же пришли, — встретил его незнакомец. — Давно хочу с вами поговорить. С тех самых пор как заметил, что вы демонстративно избегаете наш столик. Вынужден думать, что это из-за меня. К чему скрывать, ведь я вам, в сущности, никто.

— Но позвольте…

— Да, да, никто. Ровно какая-нибудь ненужная рухлядь или бродячий пес. Правда, вот уже три месяца мы пьем кофе за одним столиком. Но разве в наше время это что-нибудь значит?!

— Но позвольте…

— Я, сударь, всего лишь скромный служащий, но и у меня есть самолюбие. Поэтому — удаляюсь. Мне кажется, я вам в тягость. Не буду тебе мешать, — он вспыхнул, сообразив, что оговорился, — прошу прощения, я хотел сказать: вам мешать.

Оба застыли в смятении. Наконец Агоштон, полагая, что из них двоих он все же старше, примирительно протянул руку:

— Будем на ты.

Вечером, уже в постели, он задыхался от ярости, вспоминая о своем поступке. За эту уступчивость хотелось в кровь расцарапать себе лицо. От стыда он зарылся в подушки. Еще чего не хватало — увязнуть вконец в этой тине. Он желал неизвестному смерти. Да, это единственное, на что оставалось надеяться. Но где там, здоровье у него железное, а самоубийство он отвергает в принципе. Застрелить его? Столкнуть ночью в реку? Тихонько подсыпать в кофе сулемы? Не все ли равно. Он заслуживает пощады не более, чем крыса или таракан.