Избранное - [125]

К ста годам Каин был крепкий, как дуб. Когда он смеялся, сверкали все тридцать два его зуба. Ни один волосок у него не поседел. Вечером присаживался Каин на камень. Иувал, самый любимый его сын, который изобрел гусли и свирель, играл ему. Каин тоже любил гусли и свирель.

В эти часы, размышляя о своей жизни, он находил ее безукоризненной и прекрасной. Счастье его непрерывно росло. Он дожил и до тех дней, когда его внуки посадили своих внуков ему на колени, и умер, удовлетворенный, в глубокой старости, ведь он видел, что умножился в потомках и что они завладевают землей.

1917

Перевод Н. Подземской.

СУДЬЯ

Первый свой приговор Янош Юдаш вынес в возрасте двадцати девяти лет. Он осудил на полгода тюрьмы девятнадцатилетнюю девушку, которую обвиняли в растрате. Стоял хмурый февральский день, в зале суда было душно и пыльно, в воздухе плавал тяжелый запах старых платков и заношенной обуви. Судья сам был рад, когда наконец оказался на улице и полной грудью вдохнул свежий, студеный воздух. Только тут он заметил, что у него немного болит голова. Зимнее серое небо легло на усталый лоб, как огромное мокрое полотенце. Он торопился домой, обедать.

— Сколько ей дали? — спросила мать.

— Шесть месяцев, — равнодушно ответил судья.

Мать покачала головой: не многовато ли?

— Все очень просто, — объяснил ей судья с улыбкой. — Подсудимая ни за что не хотела признать за собой вину. Вот это упрямство и определило ее участь.

— Она же бедная.

— Ну и что? — пожал он плечами. — Бедные тоже имеют возможность жить честно.

— На двести-то пятьдесят крон?

— Это значения не имеет! — прервал он мать; слова его прозвучали громче, чем требовалось: это избавляло от необходимости думать. — У всех у нас есть обязанности, которые мы должны выполнять. Иначе что стало бы с обществом?

Каждый день после обеда судья ложился вздремнуть на узкий зеленый диванчик. Сегодня спать ему не хотелось, но он все-таки лег, потому что никогда ни в чем не менял своего жизненного распорядка. Он в одно время вставал и ложился, носил всегда один и тот же костюм и плотный белый галстук с булавкой в виде красного полумесяца. У него было невыразительное лицо и глаза цвета студня. С лысеющей головы черными нитками свисали тонкие редкие волосы. Однако и с плешью он выглядел добропорядочным молодым человеком, которого жизнь не успела еще потрепать. Жил он спокойно, его отношения с миром были простыми. Везде и во всем он любил уравновешенность и порядок. Знал, что люди делятся на дурных и хороших и отличие между ними примерно такое же, как между червями и мотыльками.

Что касается осужденной им девушки — тут сомнений нет никаких: она из породы дурных людей, пусть не самых дурных, но все же из тех, кого нужно наказывать. Вот только бы не отрицала она так упорно свою вину… Нет, сегодня он решительно был не в силах заснуть. Смотрел на часы, на минутную стрелку, ждал, пока она сделает полный круг. Никогда он не думал, что время способно тянуться так медленно. Март… май… июнь… — считал он на пальцах. Девушка выйдет в августе, когда в саду, под густыми кронами будут цвести цветы.

Проходили недели, а он все не мог избавиться от непонятного беспокойства; беспокойство росло и как будто не собиралось его отпускать. Поначалу он спасался работой, с головой уходил в дела. Всякий раз, переступая порог суда, он чувствовал ту же безграничную неуверенность, которую ощутил единожды. Пытаясь как-нибудь успокоить непослушные нервы, он ходил вечерами гулять на окраину города, где темнели недостроенные бараки и шныряли бродячие псы с недоверчивыми глазами. Здесь он однажды признался себе, что в душе его все безнадежно смешалось. Прежде он твердо знал, что есть зло и что есть добро, а теперь это знание было утрачено… Труднее всего ему было смотреть в лицо тем, кто сидел на скамье подсудимых. Он старался не видеть их, но они упорно заглядывали ему в глаза, и с тем большим подобострастием, чем суровее он хмурил брови. Особенно эта девушка… у нее был какой-то удивительно чистый, бесхитростный взгляд, проникавший в самое сердце… Судья постоянно сталкивался со случаями, давным-давно описанными в учебниках. Попадались дела мелкие, незначительные; в них он видел такие болезни души человеческой, которые скоро и бесследно излечиваются; наказание состояло лишь в том, чтобы пожурить виновных, а затем отпустить их с миром. Нарушение закона тут — как бы лишь небольшой правовой изъян, своего рода прыщик, исчезающий от косметического вмешательства. Были более серьезные преступления, где требовались сильные лекарства — один-два года тюрьмы: за меньший срок душа не избавится от болезни. Далее следовали прочие: отпетые негодяи с твердым лбом и маленьким черепом, бледные жертвы порока, одержимые черной немочью, погрязшие в воровстве и обмане; затем — острозаразные больные, поджигатели, не ведающие сна и покоя от снедающего их внутреннего огня; грабители, взломщики, подобные разносчикам тифа; убийцы, эти страшные гнездилища чумы, помочь которым уже невозможно; наконец — рецидивисты, не поддающиеся никакому лечению прокаженные с незаживающими язвами, гниющими конечностями, почти потерявшие человеческий облик. Как он жалел их всех! Преступлениям их он всегда находил объяснение. Часто он испытывал страх перед ними; чувство было такое, будто он оказался в больничной палате, среди опасных больных, где любого — а значит, и его самого — отовсюду подстерегает коварная смерть. Врачи, приближаясь к таким больным, надевают перчатки, маску, халат, чтобы хоть как-то оградить себя от заразы. Для него же предохранительных мер не придумано. Он в суде носит ту же одежду, что и дома. Руки его, когда он касается страшных язв, не защищены резиновыми перчатками. И при этом он должен вторгаться в чужую жизнь и в какой-то момент — как ни больно ему самому и тем, кого он обязан лечить — наносить удар, решительно и без колебаний. Когда он думал об этой непосильной задаче, его брала дрожь. Он чувствовал: руки его — всего лишь слабые, обыкновенные руки обыкновенного, слабого человека.