Избранное - [191]

— А мы оказались сверх меры легковесными?

— Особенно в последнее время.

— И веса — ни грамма?

— Вот моя ладонь. Кладите сюда, коль угодно, я взвешу заново.

— Одним словом, нас как и не было; так скоро стирается след.

— И за это, как ни странно, вы могли бы еще быть благодарны.

Он вновь рассмеялся, но чуть раздраженно.

— Когда у меня отобрали землю, это не заставило меня так задуматься, как ваши слова.

— Я говорил не от своего имени.

— Что не меняет сути: я обчищен до нитки.

— Очень соболезную вам лично, как человеку.

— Вы соболезнуете. А я испытываю боль.

— А между тем сказанное могло бы служить бальзамом.

— Мне? В каком смысле?

— Что в применении к вам не было допущено несправедливости.

— Когда?

— Когда вас лишали владений.

Он задумался, посмотрел на меня.

— Потому что я не по праву владел ими? Из нас двоих устами одного вещает не иначе как сам Люцифер. Только не знаю чьими.

Затем после долгой паузы:

— Это тяжкий крест — чувствовать себя одиноким. А я всегда был одинок. И повторяю: для меня подлинное облегчение — бывать среди крестьян. Я могу говорить с ними о прошлом, о своих сыновьях. Сердце мое становится легким, словно камень, опущенный в воду. В море воды! Должно быть, отрадное чувство — сознавать себя одним из множества, быть причастным к нации.

— Признаться, кого я еще недосчитываю среди венгерских аристократов? Симпатичных чудаков, безумцев, перед которыми можно было бы преклоняться. Вроде князя Мышкина. Которыми полна зарубежная литература.

— Я знаю одного такого. Даже сами аристократы считали его кем-то не от мира сего. Баттяни-Штратман.

— Что же он делал?

— Его хобби были глаза. Он обучался на окулиста. Даже получил университетский диплом.

— Что же в этом ненормального?

— Только представьте, в собственном замке он устроил операционную.

— И в этом я не вижу ничего ненормального.

— Даже больных принимал — бесплатно, конечно; вначале, разумеется, только собственных слуг. А затем всех и каждого, кто обращался к нему. Более того, самолично обходил своих пациентов.

— Это в высшей степени разумно.

— Баттяни вообще слыли чудаками. Даже «красавец Лойзи». Тот, что добровольно пошел на казнь.

— Он тоже жаждал разумного, для своего класса в том числе. Впрочем, и я слыхал об одном Баттяни. Он состоял в дружбе с Кропоткиным, увлекался Толстым. Его звали Эрвином. Он тоже был заколот, и тоже ударом из-за угла! Свои имения он пытался преобразовать в некую утопическую земельную общину. Хотел разделить судьбу своих крестьян.

— Я уже спрашивал, что испытывает человек, сознающий свою слитность с нацией.

— А я умышленно не ответил вам. Не знаю.

— Разве у вас нет такого чувства? Или вы не ощущаете в нем необходимости?

— У меня еще нет нации.

— Нет венгерской нации?

— Пока еще нет; ведь я уже касался этой темы.

— И по нашей вине, конечно?

— Во всяком случае, по вашей вине она погибла. Но не будем повторяться.

— Да, не стоит!

Но он все же вернулся к этой теме некоторое время спустя; не смог удержаться. Устало и медленно переставляя ноги, как рабочая лошадь, он вдруг вскинул голову, словно его осенила спасительная идея. Даже глаза у него заблестели.

— Доводилось ли вам слышать историю рубашки «красавца Лойзи»?

Имя Баттяни только сейчас попало в мыслительный автомат моего собеседника и запустило его. Автомат извлек из недр своей памяти необычный случай. Я раздумывал, к чему граф припомнил эту историю.

Я не ответил. Только кивнул головой.

Но кивка ему было мало.

— Известна ли вам в подробностях дальнейшая судьба этой рубашки?

— Какого рода подробностях?

Речь шла о той рубашке, в которой глава первого венгерского полномочного правительства[132] стал под пули солдат, приводивших в исполнение смертный приговор. Известный, помимо прочего, редкостной красотой, граф, как истый денди своего времени, ежедневно менял костюм — и продуманно, в соответствии с обстоятельствами. В утро казни он надел рубашку из сурового румбургского холста, какие надевали на покойников.

Эту рубашку — с запекшейся кровью на ней — графская семья хранила как реликвию в своем знаменитом мезёфёльдском замке. Она, аккуратно разостланная, одна занимала верхний ящик большого комода. О рубашке знали не только слуги — тех она повергала в дрожь, — посторонним ее тоже показывали.

Бури войны и из этого замка повымели все мало-мальски пригодные вещи и мебель, содрали даже паркет с полов.

Однако семья довольно скоро вернулась обратно, и служащие, остававшиеся все это время на месте, стали обходить округу, чтобы вернуть хоть часть разбредшегося по разным дворам имущества. Это было непросто. Вещи не раз меняли хозяев, а зачастую и внешний облик.

Рубашку заприметил в пусте, в дальней деревне, сам — глазастый черт! — бывший управляющий имением.

В поле, одетой на батрачке!

Женщина работала в ней: копала, поскольку стояли первые недели весны.

Я намеренно позволил графу пересказать эту известную по всей округе историю. Он изложил ее, как и все, до момента обнаружения рубахи; в этом месте возмущение обычно прерывало слова рассказчика. Вот и граф — остановился и посмотрел на меня: как, дескать, я восприму эту историю?

— А меж тем существует и продолжение, — отозвался я.