Избранное. Исторические записки - [169]

.

Однако внутренний кризис не преодолен; напротив, «анархическое бунтарство» давало порою вспышки своеобразного «культурного нигилизма». Эти настроения во многом стимулировались самой тогдашней действительностью – и порою выражались в формулах, шокировавших «просвещенных» современников Гершензона. В «Переписке из двух углов» есть, например, такое признание: «Мне кажется: какое бы счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек… Почему это чувство окрепло во мне, я не знаю. Может быть, мы не тяготились пышными ризами до тех пор, пока они были целы и красивы на нас и удобно облегали тело; когда же, в эти годы, они изорвались и повисли клочьями, хочется вовсе сорвать их и отбросить прочь»⁶³.

Л. Шестов усматривал противоречия между мыслями, высказанными писателем в «Переписке из двух углов», и его позднейшей философской работой «Ключ веры» (1922): по Шестову, в последней Гершензон «не только не стремится к опрощению, он является пред нами во всеоружии современной учености и с истинной любовью говорит о своих и чужих «идеях»⁶⁴. Между тем особенно разительного противоречия здесь нет. Кажется, правомернее говорить о гранях внутренне последовательной мысли писателя. В «Переписке…» главное – констатация конца эпохи и утверждение того, что в этот период нельзя жить и мыслить так, будто ничего не случилось (в этом смысле прежние знания действительно оказывались «мешающими»). В других работах Гершензона – стремление создать учение, адекватное современной действительности, в «хтонических», стихийных (и на первый взгляд разрушительных) началах выявить созидательный, гармонизирующий потенциал.

Окончательный перелом в творческих исканиях обозначили две его книги – «Мудрость Пушкина» (1919) и «Видение поэта» (1919). С середины 1910-х годов уже происходит явная переориентация Гершензона с «темных аллей» русской литературы на ее «стремнины», вершиною которых был Пушкин. Отныне творчество Пушкина становится средоточием интересов исследователя – лабораторией вырабатываемого им нового метода.

Принципы этого метода излагались в «Видении поэта» – сборнике философско-психологических эссе, суммирующих все разрозненные наблюдения. Теперь главным предметом изучения становилось «видение» поэта – «полусознательное представление поэта о гармонии бытия»⁶⁵. Задача исследования превращается в «искусство медленного чтения, то есть искусство видеть сквозь пленительные формы видение художника»⁶⁶. В заостренно полемической форме концепцию «медленного чтения» отобразил В. Ходасевич. Он рассказывает об одном споре с Гершензоном, во время которого поэт, не соглашаясь с исследователем, решил апеллировать к какому-то суждению самого Пушкина: «Я. Да ведь сам Пушкин… Гершензон. Что ж, что сам Пушкин? Может быть, я о нем знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать и что хотел скрыть, – и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия»⁶⁷.

Внимательно и медленно вчитываясь в каждую строку и каждое слово Пушкина, Гершензон выстраивает целостную систему мировидения поэта. Центральным компонентом этого конструируемого здания «мудрости» Пушкина является, по Гершензону, Слово. При этом Слово рассматривается как знак внутреннего, потаенного и не всегда осознанного самим поэтом Смысла. Во вступлении к «Мудрости Пушкина» Гершензон декларировал: «Пушкин в образах передал нам свое знание; в образах оно тепло укрыто и приятно на вид; я же его вынимаю из образов и знаю, что, вынесенное на дневной свет, оно покажется странным, а может быть, и невероятным»⁶⁸. Пушкин Гершензона предстал в двух ипостасях. Первый Пушкин – дитя своего времени, рационалист, европеец. Другой – и здесь его подлинное лицо – это поэт, творец: «…творя, он точно преображается; в его знакомом, европейском лице проступают пыльные морщины Агасфера, из глаз смотрит тяжелая мудрость тысячелетий…»⁶⁹ «Древний» Пушкин вмещает в себя, согласно Гершензону, и представление о божеском как о полноте, и сложную концепцию приобщения к этой полноте («Пророк», «Поэт» – вехи на пути к полноте), и признание другой полноты – полноты несовершенства, хаоса… Развитием теории «мудрости» Пушкина явилась «термодинамическая» концепция, предложенная Гершензоном в книге «Гольфстрем» (1922). Пушкин мыслил жизнь как горение, смерть как угасание, и его представление о душе как об огненной стихии смыкалось с учением Гераклита Эфесского. Все это – течение одной великой мысли, духовного Гольфстрема, восходящего, по Гершензону, к древнейшим мифологическим представлениям о душе-огне. Идеи позднего Гершензона в общем не были приняты тогдашним пушкиноведением – ни традиционным, с его культом факта, ни «молодым», вдохновлявшимся пафосом конкретного историзма и методологической строгости. Построения Гершензона казались чересчур субъективными и произвольными, лишенными твердой исторической почвы, относились к «области философствований на литературные темы, где литература… является объектом игры, а не изучения»