Избранное. Исторические записки - [167]

Жизнь этого человека протекала под знаком торжества рациональной аскезы. «Странное дело, – пишет исследователь, – в Киреевском как будто совсем не было этого внутреннего «я»; он метафизически безличен, или, по крайней мере, он так жил. Ни на одном его желании или поступке не видно печати иррационально-личной воли; напротив, все его желания и поступки – и порознь, и в своей последовательности – строго рациональны, как система, а поскольку воля еще пыталась утверждать себя, он сознательно подавляет ее, и с полным успехом»⁴⁹. Однако отречение от себя сыграло роль утверждения себя, и это не парадокс, ибо он «в самом этом добровольном обезличении невольно следовал какому-то тайному закону русского национального духа»⁵⁰. Не в собирании народных песен, не в изучении русской древности было дело – П. Киреевский как явление воплощал, по мысли Гершензона, дух «народной стихии». В неправильных силлогизмах его мысли билась иррациональная, стихийная вера в русский народ и его призвание. Она, эта вера, и поглотила его целиком. В этой-то стихийной цельности состоял исторический смысл жизни П. Киреевского.

* * *

Еще в начале 1900-х годов М. Гершензон, счастливый на архивные находки, получил от Н.А. Огарёвой-Тучковой, наряду с корпусом материалов о людях 40-х годов, семейные письма Римских-Корсаковых 1810–1820-х годов (Григорий Александрович Римский-Корсаков был приятелем отца Н.А. Огарёвой – А. Тучкова). Эта переписка стала сюжетом одной из самых блистательных работ М. Гершензона – «Грибоедовской Москвы».

На фоне предшествующих трудов Гершензона «Грибоедовекая Москва» (1914) была воспринята как «повесть» или как «эскиз к историческому роману» (Русская мысль, 1914, № 5, с. 167). Рецензент «Русской мысли», А. Тыркова, писала: «Это новый для М.О. Гершензона род писательства. Точно устал он от туманной, так часто бесплодной утонченности умников 30-х и 40-х годов, философские и мистические переживания которых он учил нас понимать и изучать, – устал и захотел отдохнуть среди простоты быта, с его крепкими и вечными инстинктами, желаньями, страстями»⁵¹. Мнение о художественности «Грибоедовской Москвы» будет единодушным, его повторит и Н. Бродский: «Читая книгу Гершензона, прежде всего изумляешься его искусному перевоплощению в художника-хроникера…»⁵²

Мысль об органичности, цельности изображенной здесь «грешной и пустой» жизни прозвучит и в рецензии Н. Лернера: «Рассказчик вводит нас в роскошный дворянский цветник, выросший на крепостном навозе, в эту сытую, «грешную и пустую», но не во всем грешную и пустую жизнь. Было в ней кое-что хорошее, а главное, и такое встречалось, чему мы, люди более сложного и нравственно требовательного века, не можем не позавидовать. Это – духовная цельность, с которою жили и умирали такие натуры, как главная героиня «Грибоедовской Москвы»; внутренняя и внешняя законченность слов и поступков, свойственная только людям, выражающим собою некую замкнутую, завершенную, успокоившуюся в достигнутом величии культуру»⁵³

Однако погружение в этот «дворянский цветник» для Гершензона не являлось самоцелью и осуществлялось не ради «реставраторского» интереса. Важнейшим импульсом для него было стремление столкнуть и противопоставить две культуры – стародворянскую, барскую, и современную. В такой оппозиции стародворянская культура наделялась многими позитивными качествами, отсутствующими в культуре нового века. Отвлекаясь от дифференциации старой культуры (Чаадаев, Печерин, декабристы, Н. Тургенев и т. д.), он в «Грибоедовской Москве» изображал прошлый век как «потерянный рай», как общество людей с «насыщенным», а потому и цельным мировоззрением. Еще в 1907 году в «Письмах к брату» Гершензон писал о своем восприятии той эпохи: «Как я завидовал людям 20-х и 30-х годов, с каким ненасытным упоением рассматривал картины, в которых изображался их уютный и неторопливый быт! Читая их воспоминания, их книги, я как бы приобщался к миру их существования, – и, право, не знаю, не отсюда ли и это магическое обаяние Пушкина для меня, как вечно живого отзвука того потерянного рая!»⁵⁴ Мир современности для него – мир теней, неустойчивости, дисгармонии. Тот же – мир света, полноты мысли и чувства, их органической слиянности. Жизнь Римских-Корсаковых конечно же изображается Гершензоном с иронией, мягкой, сочувствующей, не «разоблачительной». Можно даже сказать, что ирония этой книги двунаправленна: не только наивность и неведение Марьи Ивановны Римской-Корсаковой и ее детей ею оттеняются, и в этом смысле «Грибоедовская Москва» напоминает полотна Лансере. В книге Гершензона есть большая доля автоиронии, направленной на его собственное усложненное и «обремененное культурным наследием» мироощущение.

«Грибоедовская Москва» соотносится не только с грибоедовской комедией, как «опыт исторической иллюстрации» к «Горю от ума». Книга несет на себе отпечаток сильного влияния Л. Толстого, его романа «Война и мир». Понимание истории как совокупности личных судеб, личных воль восходит к философии истории Толстого. Не случайно Гершензон пишет: «Событие эпохи не только возникает из мелочей, из тончайших индивидуальных частиц, как доказывал Толстой в „Войне и мире“; оно также само дробится на миллионы частичных эпизодов: на переломы в судьбе множества отдельных лиц, на бесчисленные семейные потрясения и пр., и в каждом из таких эпизодов для умеющего видеть отражается весь состав «события». Описывая эти «события» частной судьбы Марьи Ивановны Римской-Корсаковой, Гершензон воссоздает атмосферу 10–20-х годов. Именно воссоздает, потому что писательское начало возобладало над чисто историческим. Сами документы, на основе которых построена книга, – письма – получили художественную функцию, они стали заменителями «разговоров» в романе. А мастерски обрисованные герои воспринимаются как романтические персонажи – в первую очередь как образы-параллели к «Войне и миру». Так, например, сама Марья Ивановна, делающая карьеру сыну Григорию, явно соотнесена с Друбецкой, ищущей связей для Бориса. Невольно напоминает она и Ахросимову, хотя у Гершензона фигурирует и реальный прототип толстовской героини – Офросимова, приятельница Римской-Корсаковой.