Избранное. Исторические записки - [165]

. Ходасевич в своих воспоминаниях отмечает, что «более всех» Гершензон любил А. Белого. Среди его литературных пристрастий и Вяч. Иванов, Сологуб, Блок, Ремизов. К Брюсову отношение было сложнее – «не любя стихов», он ценил его литературную деятельность.

Ходасевич скромно умалчивает об отношении Гершензона к его собственной поэзии. Гершензон сразу и на всю жизнь полюбил Ходасевича и как человека, и как поэта. Е.К. Герцык, талантливая переводчица, автор интересных мемуаров, писала: «Утром был у него (Гершензона. – В.П.) Ходасевич. М.О. в полосе увлечения им: читает записанные им новые стихи и, одновременно торопясь и несносно медля, въедчиво анализирует каждый оттенок мысли и выражения поэта»³⁵. Ходасевич, оставивший о писателе теплые воспоминания, с благодарностью писал о поддержке Гершензона в трудные годы: «Скажу о себе, что, если б не Гершензон, плохо мне было бы в 1916–1918 гг., когда я тяжело хворал. Гершензон добывал для меня работу и деньги… А уж о душевной поддержке – и говорить нечего»³⁶.

Сложным (как, впрочем, и у большинства современников) было отношение Гершензона к В.В. Розанову, отмеченное серией эпистолярных скандалов. Для Гершензона, «еврея, влюбленного в славянскую душу»³⁷, нестерпимо было читать о «страхе перед пейсами» В. Розанова: «…тяжело мне видеть в вас, что вы чувствуете национальность, что я считаю звериным чувством. Я уверен, что в чистые ваши минуты вы не позволите себе этого…»³⁸. А в 1912 году, подводя итоги обмена письмами «по национальному вопросу», Гершензон, отбросив обиду и раздражение на человека, в котором, по его словам, «перемешаны чистое золото сердца с шлаком самой наружной, самой материальной периферии человеческого существа»³⁹, разразился посланием-исповедью, чрезвычайно важным для уяснения его взглядов 1910-х годов: «Отвечаю Вам по чистой совести: ничего даже отдаленно похожего на то, что Вы пишете, я не думаю о своем писании. У меня не только нет вражды к русскому духовному началу, но есть очень большое благоговение к нему, преимущественно пред всеми другими национальными элементами… Да иначе, как Вы легко поймете, мне было бы просто несносно, не по себе копаться в исторических проявлениях русского духа, чем я занят столько лет; мое писательство было бы мне не отрадой, а мученьем, – зачем же я стал бы себя мучить? Уж конечно, не для денег, которых писательство дает мне меньше, нежели сколько дала бы любая иная специальность.

Я не скрываю от себя, что мой еврейский дух вносит чрез мое писательство инородный элемент в русское сознание; напротив, я это ясно сознаю: иначе не может быть. Но я думаю, что жизнь всякого большого и сильного народа, каков и русский народ, совершается так глубоко-самобытно и неотвратимо, что сдвинуть ее с рокового пути неспособны не только экономическое или литературное вмешательство евреев, засилие немцев и пр., но даже крупные исторические события – 1612, 1812, 1905 гг., исключая разве величайших, вроде древних завоеваний… Я думаю дальше, что всякое усилие духа идет на пользу людям, каково бы оно ни было по содержанию или по форме: благочестивое или еретическое, национальное или нет, если только оно истинно духовно, поскольку же идет на пользу русскому народу всякое честное писательство еврея, латыша или грузина на русском языке. Больше того: я думаю, что такая инородная примесь именно „улучшает качество металла“, потому, что еврей или латыш, воспринимая мир по-особенному – по-еврейски или по-латышски, – поворачивает вещи к обществу такой стороной, с какой оно само не привыкло их видеть…

А что Вы „плачете“ о России, этого я не понимаю. Можно скорбеть о пошлости, пустоте, своекорыстии всех этих адвокатов, газетчиков, политиков, профессоров – правых и левых, – среди которых мы живем, можно также скорбеть о положении России (голод, безземелье, бесправие), но о России бывший историк должен бы правильнее думать…»⁴⁰.

В. Розанов между тем считал своим долгом регулярно печатно откликаться на новые сочинения Гершензона, причем отклики эти, хотя и были приправлены чуть заметным сарказмом, носят в целом весьма уважительный характер. А вот в пачке неопубликованных писем Гершензона к Розанову имеется любопытная записка, принадлежащая этому «русскому парадоксалисту» и фиксирующая весь спектр его восприятия Гершензона: «Мих. Осипов. Гершензон, к печали русской и стыду русских, – лучший историк русской литературы за 1903–1916 гг., хотя… он слишком великолепен, чтобы чуть не было чего-то подозрительного. „Что-то не так“. „Он такой русский“. Но у русского непременно бы вышло что-нибудь глуповато, что-нибудь аляповато, грубо и непристойно.

У него „все на месте“. И это подозрительно. Я думаю, что он „хорошо застегнутый человек“, но нехороший человек.

В конце концов я боюсь его. Боюсь для России. Как и „русских патриотов“, Столпнера и Гарта.

Эх… приходи, Скабичевский, и спасай Русь»⁴¹.

В. Розанов ошибался, по крайней мере, в одном: М. Гершензон был «хорошим» человеком и вовсе не «хорошо застегнутым». По воспоминаниям современников, по его письмам, наконец, по его трудам можно составить достаточно ясное о нем представление. Это был настоящий интеллигент, человек сильного темперамента, очень честный. На фоне бытового декаданса он выделяется какой-то цельностью, чистотой, трогательностью отношений в семейной жизни