Избранное. Исторические записки - [163]

Гершензона принято (и, конечно, справедливо) называть историком «духа» русского общества. Вместе с тем он был и хорошим историком быта, бытового поведения человека XIX столетия. Ему чуждо было стремление противопоставить своих героев «губительной» действительности. Герои Гершензона были укоренены в быте, понятом не как низкая и безликая общественная «среда», а как определенный уклад, способный порождать тот или иной тип жизни и мышления. С этой точки зрения важным оказывалось, что И. Киреевский верил в сновидения, а Чаадаева воспитывала тетка. Вообще монографии и статьи Гершензона зачастую строятся как романы воспитания: тщательно описываются семейный клан, дом, «родовые», наследственные черты, характер домашних интересов, первые учителя, студенческие годы. Круг чтения героев – на протяжении всего их жизненного пути – всегда в центре внимания Гершензона. Все это создает атмосферу эпохи. Прав был Л. Гроссман, писавший, что «история в гонкуровском смысле ему (Гершензону. – В.П.) чужда», что «духовная культура всегда доминирует у него над этими осязаемыми явлениями быта…»²¹ Действительно, не «явления» быта, а стиль быта, эпохи умел передать исследователь.

Гершензон стремился дать объективную картину мировоззрения «басманного философа». В письме к Н.О. Лернеру 1908 года он сообщал: «По поводу Чаадаева скажу вот что: 1) критиковать метафизическую историософию Чаадаева нельзя; тут слово „критика“ даже вообще неприложимо: всякой метафизической системе можно только противопоставить другую, ибо здесь все субъективно до дна; 2) мои метафизические взгляды во многом разнятся от чаадаевских, но в книге я не хотел давать себя, а хотел дать только Чаадаева. Пусть каждый берет от него, что нужно его душе, а себя, если захочу, дам отдельно»²².

Чаадаев являл собой, по мысли Гершензона, переходный тип. В молодости он начинал так, как большинство людей его круга: «…около 1818–20 гг. в нем нельзя найти ничего, чтобы сколько-нибудь заметно отличало его от членов „Союза Благоденствия“…23 Однако затем начинается уклонение от «типичного» – Чаадаев становится мистиком, и теперь мистицизм, религиозные искания сближают его с мятущимся поколением «людей 40-х годов». Процесс религиозного обращения Гершензон подкреплял анализом ошибочно приписанного Чаадаеву дневника Д. Облеухова – однако сама ошибка исследователя показательна. Этот мистический дневник – тоже характерная деталь времени, знак духовных устремлений определенной части интеллигенции, зачитывающейся Юнгом-Штиллингом, Эккартсгаузеном, Ж. де Местром. Мистицизм литературный пал на подходящую почву: Гершензон показывает, как литературно-философская идея формирует в Чаадаеве новый стиль жизни и мышления.

Гершензон излагает учение Чаадаева не абстрактно, не как сумму воззрений, а как сложный процесс, в котором сплетены и чисто психологические особенности личности Чаадаева, и взятые им на веру чужие концепции (Гершензон убедительно показал сильное влияние на Чаадаева французской католической литературы), и глубоко субъективная трактовка католицизма и православия, и пафос миссионера, и социальные устремления (католицизм и привлекал его как социально активная форма христианства в противовес православию, аскетичному и отрешенному от жизни…)

Книга Гершензона задевала огненные (и по сей день!) для русской интеллигенции вопросы. Исследователь наметил те полюсы, между которыми напряженно билась мысль Чаадаева. Этими полюсами были, с одной стороны, Запад, с его «единством», преемственностью, закономерностью и потому «историчностью» жизни, а с другой – Россия, неорганизованный мир, отторгнутый от Истории, являющийся лишь «географическим фактом», как писал Чаадаев в «Апологии сумасшедшего». Два эти полюса неожиданно могли сходиться: в письмах позднего Чаадаева, как отмечает Гершензон, католицизм и православие стоят рядом, а залогом будущего России как раз и является ее «младенчество» и «доисторичность». Гершензону удалось выразительно показать, как не совпадал Чаадаев ни с одним из противоборствующих течений – ни со славянофильством, ни с западничеством (хотя формально его суждения могли пересекаться и с тем и с другим направлением).

Гершензон поставил и вопрос о религиозности Чаадаева. Для Чаадаева религия оказывалась важна не сама по себе, она нужна не отдельному человеку, а обществу – Чаадаев вынашивал идею коллективного спасения в лоне религиозно организованного государства. Гершензон удачно назвал эту «функциональную» веру «мировоззрением декабриста, ставшего мистиком»²⁴.

Книга о Чаадаеве имела большой резонанс. 11 января 1908 года исследователь сообщал брату: «Вчера вечером был Венгеров… Рассказывает, что мой Чаадаев в Петербурге имеет большой успех – видное явление сезона, передал чужие хвалы и сам говорит комплименты…»²⁵

* * *

«Вехи», «сборник статей о русской интеллигенции», появились в Москве в марте 1909 года. В числе авторов значился и М. Гершензон. Он был не просто автором – он стал инициатором и вдохновителем этой книги, принесшей ему и шумную славу, и столь же шумные хулы. За первые шесть месяцев сборник выдержал четыре издания, а в 1910 году вышло 5-е издание «Вех». Как отмечал П.Н. Сакулин в своей неопубликованной статье «Апология духа (М.О. Гершензон и русская интеллигенция)», в «его (Гершензона. –