Избранное - [19]

— Так говорите, и трех раз в день поесть не удается? — переспросил Твардек с напускным сочувствием. — Ну, и что ж теперь, с голоду помирать?

— Об этом нас господа не спрашивают. Они с калеками не цацкаются. Швырнут в рожу крону-другую и думают: теперь уж глотку драть перестанут. Как бы не так. Мне гранатой оторвало ногу, пробило шрапнелью голову… какой из меня работник? И потому мне ничего другого не остается, как только глотку драть. Вот я и кричу, что нам дают мало, что не хватает даже на то, чтобы умереть по-человечески… и вообще на свете одна несправедливость и нет другого выхода, как взорвать все это к чертовой матери!

— Господа и слушать не станут… — отрешенно отозвался Твардек, занятый своими мыслями.

— А мы заставим их прислушаться. Я не зря газеты читаю, знаю, что на свете делается. Рабочие в городах недовольны. А мужикам в деревне разве хорошо живется? Сами знаете… Чтобы выплатить налоги, мы вынуждены отнимать у детей и продавать вам. Думаете, крестьянские ребятишки знают, что такое яичница или вареные яйца… или хлеб с маслом? Ручаюсь, что они этого не едали! Народ надрывается на работе, трудится до седьмого пота… и так до гробовой доски… Но думаю, что и в деревнях народ рано или поздно возьмется за ум… и потом станет лучше.

Твардек будто очнулся и спросил:

— Что вы имеете в виду… Я вас не понимаю.

— Ну, закипит в людях кровь, невмоготу станет ярмо носить и… Сами знаете, как после переворота расправлялись с теми, кто выжимал соки из народа.

Винцо Совьяр разошелся. Он привык произносить речи. Каждый день читал «Пролетарий», узнавал о мировых событиях, игравших большую роль в развитии международного революционного движения, запоминал выражения и научные термины из области теории и практики этого движения, но они оставались для него пустым звуком. Для Винцо Совьяра, жившего в глухой, не менявшейся в течение столетий деревне, эти выражения не облекались в плоть и кровь, служили всего лишь красивым узором на простом знамени его личного протеста и возмущения. Он по-своему, и часто неправильно, понимал многие вещи, и потому это знамя — красное знамя его убеждений — все состояло из разнородных обрывков воззрений, которые нельзя было отождествить с политической программой какой-либо партии и меньше всего — коммунистической.

Вот и сегодня Винцо Совьяр не сумел даже перед Твардеком скрыть свою наивную веру в парламент:

— Ну, наши депутаты чего-нибудь добьются! Может, им удастся пропихнуть какой-нибудь закон в пользу бедноты…

Твардек, из опасения за свою тугую мошну старавшийся держаться подальше от политики, наконец уразумел, в чью дуду дует Совьяр. Оглядев серые стены, он увидел, что две из них сплошь увешаны портретами, снимками из газет, олеографиями и картинками из жития святых; пустого места не найдешь — и мухам волей-неволей пришлось примириться с противоречивым вкусом хозяина. Многих портретов Твардек никогда раньше не видел, поэтому среди изображений Ленина, Вильсона, Маркса и Масарика узнал только последнего, а лицо Вильсона почему-то напомнило ему человека, вместе с которым он на днях ехал в поезде…

В углу Твардек заметил и небольшую книжную полку, сбитую из тонких досок; Совьяр повесил ее таким образом, чтобы она каждому бросалась в глаза. Корешки книг многоцветным спектром нарушали тоскливое однообразие тесной избы; задержавшись на них взглядом, Твардек начал исподволь раскрывать свои планы.

— Так, говорите, плохо живется… Даже картошки не хватает. Ну, я уж такой человек: всегда помогу, чем могу. И вам бы помог, Совьяр, если хотите… — Хитрый торгаш замолчал, выжидая, что ответит на это Совьяр.

— Нищему-то как не хотеть… Только… я ведь ни на что не годен… Даже ходить не могу, а уж работать и подавно. — Помолчав, Совьяр спросил напрямик: — А чем вы можете помочь?

Твардек пухлой рукой потирал брюки и молчал, словно школьник, которому боязно сознаться. На нем были темные вельветовые брюки, такой же пиджак, а на зеленом жилете висела тяжелая серебряная цепочка с кабаньими зубами. Наконец он все же решился:

— Я знаю, как бедствует наш люд. Ни на что не хватает… на налоги… даже на соль… А там, глядишь, свадьба. Потом пойдут дети — устраивай крестины. А тут еще праздники да разные случаи, когда людей надо угостить. Денег нет, водка у трактирщика дорогая, и в кредит он не нальет. Для них, для трактирщиков, тоже наступают худые времена. Сами знаете: придут мужики в трактир, сидеть — сидят, а пить — не пьют. И рады бы выпить… забыться немного… да водка дорога…

— Ну, если вы насчет водки… Я патента не получу, мне его не дадут, — Совьяр попробовал выяснить, куда клонит торговец.

Твардек, однако, энергично замотал головой, будто отгоняя муху, и продолжал:

— Вы меня не так поняли. Я о другом… не о патенте. Можно без патента да дешево. Главное — дешево. Неужто вы не слыхали, что вокруг по деревням начали пить денатурат?

— Ах, вот вы о чем! — хлопнул себя по лбу Совьяр. — Вы о денатурате! Слыхал я о нем. Страшная штука этот гамершлок[6]…

— Дураки потому что, пьют его прямо так, — возразил Твардек.

— Пробуют и переваривать, сахар добавляют, — не сдавался Совьяр, — все равно воняет. Заговорит с тобой такой пьяница — отшатнешься, как от затрещины…