Избранное - [12]

— Там у вас пишут о вечном мире, — нарушает смущенное молчание мужиков Винцо Совьяр, чтобы раззадорить их. — Там о мире, а тут о войне. О той, прошедшей, и что-де господа затевают новую.

— Ну уж, твоя газета совсем завралась, — проговорил Чечотка как можно увереннее. — Ведь из-за чего была война? За что мы воевали?.. Не знаешь? За демократию. Чтобы нас никогда больше не притесняли венгры и немцы. А раз мы их сбросили, то… значит, мир.

Мужики молчат. Все это они представляют смутно. Вот Чечотка говорит о венграх, немцах и еще бог знает о чем… А ведь они их почти и не знали. Знали только у себя в деревне трактирщика и нотара, в городе — налоговое управление, суд, судебного исполнителя. Нет, ерунда все, одна болтовня.

— Ну вот, вы теперь и скажите нам, скажите, — это Мартикан хочет избавиться от сомнений, которые душат его и заслоняют от него мужицкую правду, — тут вот говорят о каком-то мире, ага, вечном, а Винцо сует нам под нос, что у него в газете все наоборот, и еще невесть что! Скажите нам теперь вы оба, чему, кому верить? Скажите такую правду… такую… такую верную, как то, что у меня голова на плечах! Скажите!

Чечотка встал, прошелся из угла в угол по темной комнате, не говоря ни слова, махнул рукой.

Совьяр, подперев голову руками, тоже молчал.

— Так вот, — с металлом в голосе категорично продолжал Мартикан, — вы своим умом-то дошли до ручки. Сколько ни есть правд на свете… на все наплевать! Вот, глядите, — и он вытянул вперед свои большие натруженные руки, — вот моя правда! И тут, во мне! Это они столько лет выручали меня в Америке, и теперь я полагаюсь только на них. Когда выхожу в поле, я знаю, к чему их приложить. И тогда мне дела нет ни до какой вашей правды. Ей-богу! Ни до какого господского мира. А за работой я про войну и думать забыл. Нет, Совьяр, меня на испуг не возьмешь!

Совьяр медленно сглотнул горькую слюну, повернул свое худое лицо к Мартикану и, будто грозя какому-то страшилищу и заставляя кого-то очнуться от сна, сказал:

— Ты, Мартикан, и все вы можете забыться в работе. А я никогда не могу забыться, слышите… не могу! У меня даже этого нет…

Не сдержав при этих словах глубокого вздоха, он встал из-за стола, надвинул на лоб большую засаленную шляпу, закрыв страшный рубец на голове, и, тяжело ступая деревянной ногой, проковылял на середину комнаты. Приостановился, вроде как восстанавливая равновесие, и затем, ни с кем не простясь, застучал деревяшкой прямиком к выходу.

II

Залитая первым вешним солнцем, захлебываясь радостью, в изумительном цветении старых знакомцев проходила пасха. Колокола, до самой субботы хранившие глубокое молчание, снова разинули свои литые глотки и подали голос. Этот голос разносился по всем долинам, восторженно мчался по оголенным полянам, распахивал окна разбросанных по склонам избушек, торопясь принести свой благовест…

О чем же он благовестит?

Ну конечно, о начале новой страды.

Столетиями возвещал о ней этот голос, из века в век возбуждая обманчивые надежды, и мужики все еще ему верили. В костелах исстрадавшиеся души людей впитывали проповеди о надежде, венчаемой впереди воскресением из мертвых и царствием небесным, но они, эти горцы, со своих близких к небу и удаленных от плодородной земли вершин, внимали проповедям одним ухом. В другом звенели весенние потоки, где бурлила мутная талая вода, давно уже звучали органы ветров, разносивших по горам весть о приходе весны; в другое ухо давно уже проникал слабый, едва уловимый шепот влажной земли, готовящейся встретить плуг, — шепот, который лишь немногим дано почувствовать и услышать.

Потому и верили люди пасхальным проповедям, что они утверждали их в сознании своего грядущего торжества, которое обещали и ручейки, и горы, — весь озаренный солнцем мир.

Трактиры в эти дни гомонили до поздней ночи. На пасху многие мужики возвращались домой — сделать последние приготовления к весенним работам, а то и вспахать поле под яровые и потом снова уйти на заработки.

Вернулись и те, что ходили по Моравии и по чешским землям, кое-кто приехал даже из Австрии, чтобы стограммовыми стопками водки определить подлинную стоимость шиллинга; а так как в Кисуцах люди общительны и душа у них нараспашку, то они всем делились друг с другом, на всю деревню — общие радости и страдания.

Радостей было мало, зато страданий — реки разливанные.

И те, что дротарили[5] на чужбине, и те, что в поездах и на станциях продавали гребни, мыло и бритвы, — все рассказывали о своих странствиях, о знакомствах, о ночлегах в копнах соломы, в хлевах и подозрительных кабаках, где приходилось все время быть настороже. Рассказывали о жандармах, о старостах и богатых хозяевах, которые готовы вконец извести человека, вспоминали мыслимые и немыслимые способы, как удержаться на поверхности и обвести господ вокруг пальца. А многие вспоминали и омерзительные городские и окружные тюрьмы, никогда прежде и не снившиеся мужикам, но через которые по многу раз прошли эти скитальцы, изгнанные нуждой на поиски хлеба насущного.

Крестьяне, весь свой век носа не высунувшие из родной деревни, только таращили осоловелые от хмеля глаза да приговаривали: «Меняются времена!» Жизнь заставляла людей пускаться на такие ухищрения, о которых раньше и не слыхивали, о которых прежние, ныне мирно покоящиеся на кладбище дротары даже не заикались.