Избранное - [13]
— Честности меньше стало, — вздохнул наконец кто-то из стариков, тряхнув длинными седыми волосами, свисающими чуть ли не до плеч сальными зеленовато-серыми космами. — В наше время мир был лучше, да и дротары честнее…
Один мужик встал, посмотрел в тот угол, где веселилась молодежь, и позвал:
— Мишо, поди-ка сюда!
К столу старших подошел тонкий, словно скоропалительно вымахавший ивовый прут, паренек со следами вечного недоедания на детском прыщеватом лице. Смотрит он не деревенщиной дремучей: по глазам видно человека, походившего по белу свету.
— Мишо, вот дядя говорит, будто честности теперь поубавилось, поэтому, дескать, нам и приходится по тюрьмам сиживать. Расскажи-ка, за что ты туда угодил! Из-за нечестности или за что другое…
Мишо, восемнадцатилетний паренек, при всей молодости уже самостоятельный «предприниматель», прикусив нижнюю губу, погасил ребячью улыбку, как бы желая сказать старикам: «Много вы понимаете, что на свете делается!» И стал рассказывать:
— Судите сами, честно я поступил или нет, но месяц мне отсидеть пришлось. А ни за что. Дело было так: когда я в позапрошлом году уходил из деревни, мне в районном управлении дали патент… разрешается, мол, вести торговлю вразнос. Выписали мне его на срок до пятнадцатого февраля тысяча девятьсот двадцать шестого года. А я в него толком и не посмотрел. Разве это придет в голову нашему брату? Сунешь в карман все эти разрешения, предписания — да и вон из деревни. Начал я торговать, а о патенте и думать забыл. Но вот в конце февраля поглядел я как-то, на какой же срок мне его выписали, и ах ты, батюшки, он же просрочен! А ходил я тогда где-то близ Мельника, в Чехии.
— Эва, куда занесло! — воздали должное дальности расстояния внимательно слушавшие мужики, хотя никто из них не имел о Мельнике никакого понятия. Этим, однако, они скрыли свое подлинное удивление.
— Конечно, не ближний свет, — на радость им подтвердил Мишо. — А денег у меня не было: торговля шла — хуже некуда. Возвращаться домой за новым разрешением не на что, а торговать без разрешения тоже нельзя, срок-то ведь вышел. Я и подумал: «А сделаю-ка сам — хуже не будет!» Вынул бумагу, и так как там значилась цифра тысяча девятьсот двадцать шесть, то я шестерку исправил на восьмерку. Теперь, думаю, еще два года никаких хлопот! На другой же день…
Тут Мишо заразительно рассмеялся, а за ним и остальные. Видно, вспомнил, как на другой же день остановил его на шоссе жандарм и, обнаружив в документе странную восьмерку, которая только одному Мишо могла показаться безукоризненной, препроводил его в тюрьму, где Мишо целый месяц ждал решения своей участи.
— Целый месяц просидел я в предварительном заключении, а осужден был потом всего на три недели, — жаловался Мишо с горькой улыбкой. — За эту неделю мне уж никто не заплатил…
— Это тебе наперед задаток, — пошутил кто-то.
— А скажи… хорошо тебе было там, в кутузке-то?
Мишо почесал затылок, сморщил свое детское лицо, на котором светились вкусившие бродяжьей жизни глаза, покрутился на каблуках и сказал, будто давясь словами:
— Хорошо. Только хлеб там горький…
Мужики поняли, куда метит Мишо, и молча усмехнулись. Лишь один из них, слишком замученный своей тяжелой жизнью, чтобы понять намек парня, простодушно заметил:
— Подумаешь… господа какие! У нас и горького-то нет… Кашей, что ли, тебя там станут потчевать…
Ясно, солнечно и весело было в пасхальный понедельник по всей долине. Обливаньям и другим озорным проделкам не было конца. На дорогах, у колодцев, а больше всего около трактиров собирались парни, подростки и женатые мужики с прутьями в руках, с кувшинами и ведрами с водой, и ни одна девушка или молодица, проходя мимо, не избежала пасхального крещения. Визг, крики и смех неслись по всей деревне — война между двумя лагерями, мужским и женским, разгоралась все сильнее.
Трактир Чечотки сделался славным штабом развития боевых действий. Бабы и девушки с нижнего конца деревни, возвращающиеся из костела, поневоле должны были проходить мимо трактира, и тогда им мало помогала отговорка, что они уже порядком вымокли на верхнем конце.
— Кача идет! И Зуза, слышите? Зуза!
— Не мешает обдать ее хорошенько, — кричит молодой Павол Гущава, бросаясь за трактир к колодцу набрать в кувшин воды. Кувшин у него здоровенный — литров на восемь.
— Не засматривайся, Павол, на замужних, даром что муж в Америке, — стараются охладить рассудительные мужики горячую голову Павла. — Вон девок хоть отбавляй…
— Да ну вас к лешему! На кой мне Зуза? Что я, моложе нее не найду? — спешит замаскировать Павол свое чувство, которое нечаянно прорвалось наружу. — Облить-то все равно надо…
Тем временем Кача с Зузой подошли совсем близко к трактиру, где притаились мужики и парни. Обеим, признаться, порядком досталось по дороге. Качу облили сразу же за дверями костела, она и перекреститься толком не успела, а Зуза получила свою порцию на верхнем конце деревни, и парадная блузка с пышными рукавами облепила ее молодое тело. А это было вовсе некстати: Зузу с субботы знобило. Шут его знает, как это она успела простыть на весеннем воздухе, пьянящем, точно молодое вино!.. Но ничего не поделаешь, в праздник обязательно нужно было идти в костел, иначе разговоров не оберешься. И так вот уже больше года — с тех пор, как уехал муж, — следят за каждым ее шагом…
У Славика из пригородного лесхоза появляется щенок-найдёныш. Подросток всей душой отдаётся воспитанию Жульки, не подозревая, что в её жилах течёт кровь древнейших боевых псов. Беда, в которую попадает Славик, показывает, что Жулька унаследовала лучшие гены предков: рискуя жизнью, собака беззаветно бросается на защиту друга. Но будет ли Славик с прежней любовью относиться к своей спасительнице, видя, что после страшного боя Жулька стала инвалидом?
В России быть геем — уже само по себе приговор. Быть подростком-геем — значит стать объектом жесткой травли и, возможно, даже подвергнуть себя реальной опасности. А потому ты вынужден жить в постоянном страхе, прекрасно осознавая, что тебя ждет в случае разоблачения. Однако для каждого такого подростка рано или поздно наступает время, когда ему приходится быть смелым, чтобы отстоять свое право на существование…
История подростка Ромы, который ходит в обычную школу, живет, кажется, обычной жизнью: прогуливает уроки, забирает младшую сестренку из детского сада, влюбляется в новенькую одноклассницу… Однако у Ромы есть свои большие секреты, о которых никто не должен знать.
Эрик Стоун в 14 лет хладнокровно застрелил собственного отца. Но не стоит поспешно нарекать его монстром и психопатом, потому что у детей всегда есть причины для жестокости, даже если взрослые их не видят или не хотят видеть. У Эрика такая причина тоже была. Это история о «невидимых» детях — жертвах домашнего насилия. О детях, которые чаще всего молчат, потому что большинство из нас не желает слышать. Это история о разбитом детстве, осколки которого невозможно собрать, даже спустя много лет…
Строгая школьная дисциплина, райский остров в постапокалиптическом мире, представления о жизни после смерти, поезд, способный доставить вас в любую точку мира за считанные секунды, вполне безобидный с виду отбеливатель, сборник рассказов теряющей популярность писательницы — на самом деле всё это совсем не то, чем кажется на первый взгляд…
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».