Избранное - [72]

1946

ОГОНЬ

Все деревенское начальство было в сборе — староста, его помощник, еще десятка три прочих чинов, — они стояли вокруг заваленного бумагами стола в великой растерянности и тревоге.

Молодуха Бонг, что жила у деревенских ворот, опять задурила. Она посбрасывала с себя одежду, а тряпки, которые пытались накинуть на нее родственники, изорвала в клочья. Растрепанная, голая, прихватив под мышку своего младенца, она скакала по улице и бесновалась, громогласно честила всех и вся и ругалась последними словами. Сперва она буйствовала у родительского дома, потом отправилась к свекру, оттуда — к дому дяди, побывала у старосты, у помощника его, у начальника деревенской стражи, в пагоде и теперь направлялась сюда — к общинному дому.

Староста уныло посмотрел на помощника и обвел безнадежным взглядом стражников. Уже десять часов. Минут через пятнадцать сюда пожалуют господа из уездной управы вместе с японскими офицерами, а эта дьяволица, того и гляди, явится в общинный дом — и пиши пропало, никакой силой ее отсюда не выставишь.

Напыжившись, староста отдал последние распоряжения, визгливый голос его похож был на ржание немощного мерина. Послышался шум моторов. Три грузовика, тарахтя, сползали с большака на деревенскую улицу.

В эту самую минуту посреди широченного, вымощенного кирпичом двора общинного дома, на котором справа и слева высились огромные груды кулей с зерном и теснился народ с корзинами и коромыслами, появилась Бонг. Сегодня она выглядела еще ужасней обычного. Бог знает, где успела она изваляться, только низ живота и ноги у нее были в черной, как деготь, грязи; грудь и живот она украсила лоскутами материи, листьями и цветами, а лицо и руки вымазала все той же черной грязью. Ребенок тоже глядел сущим бесенком, жутко тощий, на лице видны одни глаза, мутные и бессмысленные. Бонг хохотала и приплясывала, после каждого скачка малыша сильно встряхивало, он изумленно моргал, дрожал и хныкал, ударяясь головой о плечо матери.

Бонг вспоминала, что у нее на руках ребенок, лишь когда принималась за свои прыжки и танцы. Она наклонялась к нему, смеялась, строила гримасы, делала из пальцев страшных чертей; но спустя минуту опять пускалась в пляс, изгибаясь то вправо, то влево, кидаясь прямо на людей.

Вдруг она повернулась к сбившимся в кучку девушкам, смеявшимся над нею. Смех тотчас умолк.

— А-а! — закричала Бонг. — Я все знаю!.. Это вы подбили моего мужа Бонга[43] бросить меня… Шлюхи, слоном покалеченные! Мать вашу… и Бонга… Он послушался этих французских шлюх, ушел в солдаты и бросил меня! О-о, солдат Бонг, солдат Бонг!.. Где ты, молодец мой, красавчик?..

Когда уходил ты,

      бамбук наш едва пророс;

Когда ты вернулся,

      бамбук поднялся до звезд…

Ах, молодец мой, мой красавчик!.. Ну ничего, скоро я найму самолет, полечу искать солдата Бонга. Найду и убью — сначала его, а потом всех вас… Ой, кровные родители мои, отец с матерью, зачем родили вы меня на свет, чтоб вышла я за солдата Бонга, а потом терзалась и мучилась?!

Корзина червей шелкопряда —

      коконов пять корзин.

Десять мотков блестящего шелка —

      кокон дает один…

А тот подонок, что шелк продает японцам, снес дом тетушки Киеу… Это ты, староста, придумал, чтобы мужа моего взяли в солдаты. Сам приохотил его играть в шаукдиа, а как он проигрался до нитки, пришлось ему идти в казарму, и он меня бросил… Солдат Бонг, ох, любил он французских шлюх с ихними танцами, вот и оставил меня дома одну. Осталась я дома и родила… Мое дело, хочу — рожаю, хочу — нет!.. И чего вы все на меня взъелись? Нате вот — выкусите!.. Раз уж родила дитя, я его и выкормлю. Вот он — золотце мое! Смотрите-ка, люди добрые, буду сейчас его баюкать…

Бонг, сощурив глаза, поглядела на малыша и, качая его, запела:

      А-о-ой, журавель ночной.

На широких мягких крыльях

      опускаешься ты в пруд,

Шаришь клювом своим длинным

      там и тут, там и тут,

Под водой. А-о-ой!..

А теперь, — она приподняла ребенка, — покормлю тебя молочком. На-ка грудь… И меня когда-то мама молочком кормила. Сама от голода умру, зато ты у меня сытенький будешь. А старостиной дочке молочка не дам… Я тебе сейчас песенку спою…

Бонг рассмеялась. Одной рукой, как веером, она прикрыла лицо и, пританцовывая, затянула песню из старинной пьесы. Не допев до конца, она с маху уселась на земляную насыпь, окружавшую ствол огромного дерева банг, свесила ноги и прижала ребенка к груди, соскребла налипшую грязь, поплевала на грудь, вытерла сосок и сунула его малышу. Ребенок уставился на нее. Губки его словно приклеились к груди, он сосал жадно, сопя и чавкая. Тонкой ручонкой он дергал сосок на другой груди, болтая от удовольствия ножками.

Откуда-то из-за коромысел и корзин послышался громкий плач:

— О горе, неужто в прежней моей жизни украла я колокол из пагоды иль оскорбила самого Будду? За что обречена на такие мучения вместе с дочкой и внуком?!

Старуха, мать Бонг, всхлипывала, утирая слезы полой платья. Но люди, мельком взглянув на старуху и ее безумную дочь, отходили кто к кулям с зерном, сложенным по обе стороны двора, кто к стоявшим кругом в беспорядке корзинам с рисом.