Избранное - [15]

С таким трудом утвержденный проект мог остаться мертвой, ничего не говорящей бумагой, потому что он натыкался на косность нашей строительной практики. У нас ведь никогда не строили зимой! Те, которые издевались над проектом и с большой неохотой «приняли его в основном», имели полное право торжествовать: на строительной площадке оказались инженеры и техники из той же породы, которые привыкли строить по проторенным дорожкам. И здесь, на строительстве, как и там, в проектном институте, решался главный вопрос — вопрос о темпах.

На велосипеде я приезжал ежедневно из города на площадку и видел, как медленно, вялыми темпами подвигается стройка, которая уже тогда была в центре внимания всей страны. Это ведь строился первый завод пятилетки, и строился он так медленно, что я приходил в ярость. Все не ладилось: не было хорошей дороги к городу, люди жили в палатках, слонялись без дела, а наверху, в управлении строительством, жили спокойной, безмятежной жизнью.

Расположение сил там, в управлении, рисовалось таким образом.

Инженер Пономарев отличался удивительным свойством: когда к нему кто-нибудь приходил с деловым предложением, он ухитрялся задать столько вопросов, так затемнить предложение, что пришедший уже сам сомневался в своей затее и торопился отказаться от нее.

— Вы хорошенько продумайте, — вслед говорил Пономарев.

В одном лагере закоснелых инженеров старой формации были Пономарев, Шахт, Сиренько, Нехаенко и старший инспектор по кличке Толстый. Они держались с достоинством — это была крепко сколоченная группа, которая презирала всех, кто не с ними.

Смотреть на строительство через очки Пономарева я не пожелал и начал с ним и его коллегами борьбу.

Что они собой представляли?

Властный, старый, опытный инженер-подрядчик Пономарев человек с риском, но рискует он только для того, чтобы показать свое «я». Шахт — путеец, белоподкладочник, человек грамотный, знающий себе цену. Он привык работать полегоньку, не торопясь. У него нет риска, чувства современности. Он считал, что все в строительстве должно идти своим чередом. Вот его рассуждения: «Для чего придумывать новое? Все уже придумано и додумано. Зачем лезть вперед? Зачем прыгать с четвертого этажа, когда можно идти по лестнице? Это верней и безопасней».

Американский инженер Калдер тщательно изучал проект строительства. Я встретил у людей типа Шахта резкий отпор, когда поставил вопрос о необходимости внедрения у нас американского строительного опыта.

— Приедет Калдер — я дал им знать, — и мы начнем осваивать новую методологию.

Шахт пожал плечами и сказал, что у американцев учиться ему нечему, он имеет свой опыт. Я продолжал наступать и выставил требование: сократить сроки промышленного строительства, работы будем вести широким фронтом.

Пономарев ответил:

— Это немыслимо. У нас нет еще всех проектов.

Пономарев не дождался приезда Калдера. При первой же встрече он решительно заявил мне, видимо тщательно обдумав каждое слово:

— Я не могу исповедовать чуждые мне теории и свои принципы не меняю. Вы хотите сначала строить ноги, не зная еще, какой будет живот, затем строить живот, не зная, какую посадите голову. Нет, это не мой принцип, для этого я достаточно уважаю себя как инженера-строителя. Он иначе и не мог сказать.

— Тогда нам придется расстаться. Мы будем строить завод ускоренными темпами.

Калдер приехал в июле. Он вошел ко мне в кабинет в первый же час приезда.

— Когда приступаете к работе? — спросил я его.

— Сегодня.

В тот же день он обошел площадку, ко всему внимательно присматриваясь.

Шахт обрадовался, когда узнал, что Калдер недоволен отсутствием у нас механизации.

— Присмотритесь к нашим рабочим, — порекомендовал я Калдеру, — они умеют работать.

Он еще и еще раз обошел стройку, обшарил все закоулки площадки и долго стоял, пораженный, наблюдая работу наших грабарей. Грабари работали изумительно ловко, правильными рядами снимали землю. На солнце в одно время сверкали их лопаты. Калдер не сводил с них глаз. Он попросил дать ему цифры. Оказалось, что грабарь снимал за день около десяти кубических метров земли, включая сюда выемку и подвозку расстоянием от половины до полутора километров.

— С ними можно работать, — сказал Калдер, — они работают продуктивно.

В открытую я поставил вопрос перед нашими инженерами — надо учиться у американцев, перенять их производственный режим. Молодой инженер Горский первым нарушил молчание совещания.

— Я иду на выучку, — сказал он.

Это меня обрадовало: Горский вел за собой группу практиков-инженеров. Шахт поджидал его в коридоре. Он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног, и стал убеждать Горского:

— Рассудите, за что вы беретесь?.. Это равносильно тому, чтобы прыгнуть с четвертого этажа. И притом — вы одни…

Горский ответил учтиво:

— Я вызываю других последовать моему примеру.

«Говорю прямо, мне сначала казалось странным и непонятным, почему столь много разговоров и споров о бешеных темпах. А потому на одном из собраний прямо все и сказал про свои сомнения. За это получил: назвал меня Иванов маловером.

В этом он ошибся — не понял меня. Я строю по счету уже третий завод. И с не меньшей быстротой — дал я себе слово — работать на Сталинградском тракторном. Работать до того дня, пока не увижу трактор, как он сходит с конвейера. И решил я тогда показать на строительстве свое искусство строить высокими темпами… Отсюда начались и трудности. Работать нужно по чертежам и под руководством инженера. А между инженером и десятником должен быть, по правилу, техник. А вот их-то, то есть техников-то, как раз и нет. Значит, мне, десятнику, пришлось получать разрешение вопроса непосредственно от инженера. А инженер — американец и не умеет говорить по-нашему. Даже чертеж берет в руки как-то не по-нашему. Если тебе что-нибудь непонятно, нужен переводчик. А переводчик занят где-то в конторе переводом разных бумаг. При таких условиях — хоть беги. Но ведь я дал себе слово показать свое умение строить бешеными темпами!.. Ну что ж, нашел я международный язык — рисование. Рисовал американцу то, что мне непонятно, и ставил над рисунком вопросительный знак: «Так ли?» Американец находил в чертеже путаное место, набрасывал свой рисунок, улыбался и говорил: «Олл райт!»