Избранное: Динамика культуры - [178]

. Шапера настаивал на «огромной важности личностей, в противоположность институтам, в процессе культурных изменений»{329}. Это выходит достаточно далеко за рамки чисто методологической установки, при которой признается, что могут фиксироваться лишь индивидуальные реакции, и приводит к вопросу о том, насколько личные качества человека, занимающего ключевую позицию, могут обеспечить выполнение каких-то решений в соответствии с его желаниями. Можно отрицать, что таким образом вводится элемент исторической случайности в ту область, в которой антропологи надеются установить общие правила. Однако Шапера несомненно прав, утверждая, во-первых, что индивиды несут ответственность за местные особенности общей политики, и во-вторых, что далекие от них организации, такие как церковь или колониальное правительство, воспринимаются новообращенными или подчиненными прежде всего через их местных представителей. Это ни в коей мере не противоречит тому, что появляются движения, отвергающие европейскую цивилизацию как таковую, на которые Малиновский указывает как на факт, лишающий всякой ценности позицию Шаперы.

Далее Радклифф-Браун утверждает, что события, происходящие в африканском племени, «можно описать, только принимая во внимание тот факт, что племя было включено в обширную систему, структурированную в политическом и экономическом отношениях»{330}. С этого момента становится труднее следовать за его мыслью, если он имеет в виду нечто большее, чем трюизмы, встречающиеся во всех работах по «современной диффузии», включая и работы Малиновского на эту тему. Огромного количества исследований, описывающих социальные изменения, которые были опубликованы за последние двадцать лет, оказалось недостаточно, чтобы прояснить этот вопрос, так как они не содержат точного описания внешних отношений структур изучаемых сообществ. Тем не менее очень важен вопрос: что подобного рода исследование должно принимать в качестве своего дискурсивного поля? Малиновский сам, глядя на проблему через призму своих культурно-функциональных понятий, настаивал на том, что современный этнограф должен быть «знаком с социологией западного общества – политической, экономической и образовательной», «должен знать глубинные основания европейских институтов и движений» и должен проверять свои знания «на полевых исследованиях европейских переселенцев в Африке». «Неправомерно, – писал он, – выбирать одну сторону и забывать о том, что движение осуществляется при постоянном взаимодействии обеих сторон»{331}. В примечании он указывал на то, что «дюжина или около того книг по отечественной политике, образованию, экономике и по миссионерским программам» составляет достаточную базу для получения таких знаний{332}. Возможно, современные антропологи, столкнувшись с постоянно увеличивающимся потоком публикаций и по теории, и по этнографии, читают эту дюжину книг. Полевые исследования европейских переселенцев в Африке, однако, по-прежнему сводятся к тому типу, что был рекомендован Фортесом и Шаперой, когда представители европейской культуры в этом регионе изучаются в качестве «неотъемлемой части сообщества» – то есть как люди, ежедневно вращающиеся в этом сообществе, чье присутствие и деятельность считаются само собой разумеющимися. Хотя Малиновский критиковал такой подход за то, что его сторонники якобы утверждали, что осевшие на местах европейцы «хорошо вписались» в африканское общество, он все же остается единственно реальным способом, при котором полевое исследование может проводиться на основе своих собственных принципов.

Принимая во внимание ограниченность во времени и человеческих возможностях, остается открытым вопрос, к какому объему знаний должен стремиться антрополог или какой их объем он должен использовать при подаче своего материала. Как только он выходит за рамки поверхностной общей информации, которой владеет всякий разумный человек, читающий газеты, то понимает, что любое серьезное исследование экономических, политических или идеологических сил, влияющих на изучаемое им общество, займет все его время. Можно даже поспорить, что наиболее успешным исследованием воздействия этих сил окажется то, в котором они были рассмотрены именно такими, какими представляются людям, подверженным их давлению. Конечно, голословные утверждения относительно целей и методов провозвестников западной культуры не увеличивают ценности отчетов о полевых исследованиях. Реакция туземцев на вмешательство белых сил зависит от их действий, а не от их намерений, и при таком подходе нам предоставляется прекрасная возможность проанализировать их в том же духе, как изучают реакцию на какое-то природное бедствие, будь то голод или землетрясение.

Интерпретация социальных изменений в чисто структурных терминах означает, что вместо того, чтобы говорить о процессе изменения поведения, в нем усматривают создание таких ситуаций, когда индивиды были приглашены или принуждены вступить в новые социальные отношения. Такой подход адекватно описывает процесс, в результате которого африканцы становятся наемными работниками европейцев, несут уголовную ответственность перед своими вождями, что не характерно для их традиционных отношений, и принимают участие в выборах. Это вовсе не связано непосредственно с проведением ряда технических усовершенствований, включая замену мотыги плугом или использование велосипеда в качестве средства передвижения. Речь идет о культурных изменениях, которые приводят к изменениям в структуре. На самом деле, столь же важная, как и концепция структуры, концепция культуры может быть полностью устранена лишь в том случае, если мы включим в понятие «структура» все социальное поле и оно, таким образом, потеряет свое значение. Концепция ценностей, то есть одобряемых обществом качественных суждений, здесь тоже очень важна. Можно сказать, что социальные изменения имеют место тогда, когда становится ясно, что принятые ценности противоречат друг другу, или когда предоставляются возможности реализации принятых ценностей новыми способами; и изменения тормозятся тогда, когда нововведения чужды устоявшимся ценностям