Избранное - [56]
Когда позднее доктор Бретку открыл дверь комнаты Павла, ему в лицо ударил холодный воздух. Кровать была пуста, окно открыто. На подоконнике лежал Павел Штефанеску. Его худые руки с синеватыми ногтями были протянуты в сад, взгляд устремлен вверх — к вершине холма, к небу. Он прерывисто, шумно дышал.
— Доктор! — закричал Бретку. — Почему вы не позвонили, если вам душно?
Но Павлу не было душно. Он прощался с холмом, с обнаженными деревьями, с нетронутым ослепительным снегом, с этим прозрачным утром, с приветливым солнцем и ярко-синим небом, с бесконечными просторами, где летит теперь чудо-птица — плод дерзаний человеческой мысли. Он прощался с землей и небом, с воздухом и ветром, который посылали ему леса и горы.
Бретку уложил его в постель. Прибежали другие врачи. Добре и Дина Симонеску, не скрываясь, плакали; больной не мог их видеть, он лежал с закрытыми глазами, и, казалось, ему ни до кого нет дела.
Скрестив руки на груди, с блаженным лицом и счастливой улыбкой на губах, он словно плыл по спокойной реке. Благодарил ли он мысленно жизнь? Или наслаждался грядами левкоев, которые стояли перед его взором? Быть может, ему казалось, что его обнимает Магда? Или мерещилось, будто Добре прикасается к нему своей огромной исцеляющей ручищей? Летел ли он вместе с ракетой в космос? Как знать!.. Кто-то снял с него очки, и его лицо с высоким лбом, с закрытыми глазами, ушедшими глубоко в глазницы, казалось еще прекраснее и благороднее. Он больше не хрипел. Спокойное дыхание, подобное тонкой нити, вырванной из спутанной пряжи, слетало с его губ.
Он быстро угасал. Рыдания доктора Добре и тихий плач Дины Симонеску наполняли комнату. Сестра Мария стояла в стороне, у книжного шкафа, уткнувшись лицом в согнутую руку. У двери всхлипывал актер; ему стало лучше, и теперь события, происходившие в больнице, как и прежде, волновали его.
А через два дня комнату заново побелили и в нее въехал молодой врач, недавно поступивший в больницу. Но все, кто знал Павла Штефанеску, словно по молчаливому соглашению, почти ежедневно после обхода собирались в кабинете Добре, чтобы поговорить об умершем.
— Никто не умеет делать анализы так, как он. Вряд ли нам удастся найти такого опытного и добросовестного врача. Вот сегодня, например, будь он среди нас, не было бы сомнений насчет учительницы из шестой палаты.
— А какой он был деликатный! — заметила Дина Симонеску. И почему-то ей вдруг показалось, будто она вовсе не любит доктора Бретку, который отнюдь не был деликатен и порядком мучил ее.
— Просто ума не приложу, почему он так радовался смерти, — говорил доктор Мэнилэ. — Это первый в моей практике больной, умиравший так радостно. Удивительный был человек!
— По-моему, он радовался жизни! Чудак! А ведь такой был больной человек! — удивлялся доктор Стан. — И что хорошего испытал он в жизни? Жил, как мышь в норе, и работал, как работал. Чудак!
— Это он-то чудак?! — ворчал доктор Добре. — Эх! Да это такой был человек! Да знаете ли вы, что, если бы все мы хоть немножко походили на него, мир был бы прекрасен! Он был такой… — Добре не мог подыскать слов, чтобы объяснить, какой был Павел Штефанеску, но его огромная грудь переполнилась нежностью к Павлу, а в горле опять странно пощипывало.
Все врачи испытывали теперь какое-то новое чувство нежности к своим пациентам, словно в каждом из больных скрывался Павел Штефанеску — человек, который любил жизнь и мог бы где-то принести еще пользу, сделать что-то замечательное. И сами они с особой остротой чувствовали, что родились на свет для того, чтобы принести пользу, сделать что-то замечательное.
Магнитофон Павла стоял теперь на письменном столе Добре, и иногда кто-нибудь из врачей включал его. Тогда все, затаив дыхание, слушали, словно сам Павел Штефанеску говорил им что-то очень понятное, и даже доктор Добре слушал и уже подумывал, не поставить ли больным в палатах динамики.
Доктор Бретку вдруг почувствовал, как нежна к нему Дина Симонеску и какую боль он причиняет ей; и теперь, когда она избегала его, сам искал с ней встречи.
В один прекрасный день выписался из больницы актер. Здоровый и веселый, он горячо жал руку доктору Добре, упорство которого спасло его от смерти, и, когда низко, по-театральному кланялся доктору, ему померещилось, будто этот медведь поцеловал его в макушку. Но, наверное, показалось!
Перевод Т. Ивановой.
ОБЪЯТАЯ ПЛАМЕНЕМ
Каждое утро Гектор вскакивал таким голодным, будто всю ночь напролет работал, как вол, а не спал, свернувшись калачиком, на бархатной подушке перед дверью комнаты. Впрочем, все животные и птицы Веры хотели есть с самого утра, и ей удавалось умыться лишь после того, как она накормит собаку, затем кур, голубей и кроликов. Мэнэника управилась бы гораздо быстрее, но у Веры это вошло в привычку, — она любила всю эту живность, шумно выражающую восторг при виде пищи; особое удовольствие ей доставляло то, что собака радовалась и появлению самой хозяйки. Иногда Вере казалось, что Мэнэника и Гектор — это дары, ниспосланные небом, знак особой благосклонности судьбы. Люди, живущие среди других, любящие и любимые, невольно причиняют друг другу огорчения и страдания. Мэнэника же, которую Вера знала со дня своего рождения — она ей досталась от матери, — была крепкой старухой, не капризничала, за все время ни словом не обмолвилась о том, что намеревается уходить. А Гектор еще молод. «Ну, а когда Гектор околеет, — философски рассуждала Вера, — я поплачу, конечно, но заведу другую собаку и привыкну к ней. Судьба, которая оберегает меня, позаботится о том, чтобы я умерла раньше Мэнэники, хотя она на двадцать лет старше. Жизнь уже обошлась со мной настолько жестоко, что худшего быть не может. Все-таки она старается сохранить какое-то равновесие и взваливает на плечи человека не больше, чем он в состоянии вынести. Взваливает на того, кого считает способным выносить этот груз, а не на того, кто рухнет под его тяжестью. Даже если Мэнэника вдруг отошла бы в лучший мир, я бы и с этим постепенно смирилась, словно опять… тот несчастный случай… нет, не такой ужасный. А вообще лучше мне не узнавать, сколько я еще способна вынести».
