Избранное - [57]

Умывшись, Вера причесывалась, не глядя в зеркало (она много лет назад научилась обходиться без зеркала, и ее руки подбирали все волоски до последнего, прилаживали к платью белые свежевыглаженные воротнички), надевала халат и направлялась к себе в студию. Мэнэника тут же приносила молоко, чай, бутерброды, но Вера прекрасно знала, что ничего не сможет съесть, пока не поработает часок-другой. Начиналась обычная перебранка:

— А курить ты можешь, не успеешь глаза продрать? — брюзжала старуха.

— Могу, — отвечала Вера то сухо, то с улыбкой: по настроению.

— Брала бы пример с Гектора: только проснется — сразу за еду!

— Он же не берет с меня примера, не научился еще картины писать…

Разгневанная Мэнэника удалялась. А на другое утро все начиналось сначала.

Вера писала пейзажи, цветы, изредка портреты. Если приходилось делать портрет, она усаживала заказчика так, чтобы он ее не видел. Ей всегда мерещилось во взгляде человека сострадание, и казалось, что на портретах разных людей, написанных ею, глаза в чем-то одинаковые и выражают не то сочувствие, не то испуг. Она предпочитала гулять по холмам, окружающим город, в лесах, но ни в коем случае не заходила в села — там все пристально смотрели на нее с немым вопросом. Зимой она работала только дома, писала натюрморты, занималась композицией. К ней мало кто приходил: двоюродный брат, живущий в другом городе и приезжающий изредка в уездный центр по делам, давнишняя подруга — близорукая женщина — и врач, который лечил ее и был свидетелем смерти ее матери, — величественного вида старик с множеством причуд, одной из которых Вера считала его частые посещения. Она сторонилась слишком жизнерадостных, веселых или сентиментальных людей. Она вообще сторонилась людей. Она обрела душевное равновесие — за много лет упорного труда — и не хотела вновь поддаваться человеческим слабостям, порывам, волнениям. «Хватит с меня живописи, — внушала она себе, — работа доставляет мне каждый день определенные эмоции, хватит с меня животных — это моя слабость, хватит с меня времен года». Она с самого начала умудрилась обманывать себя, сочинив теорию времен года. «Не такая уж я возвышенная натура, — решила она, — чтобы думать только о беге времени, измерять его, словно песочные часы, которые беспрерывно переворачивает невидимая рука; я — художник и буду жить изменяющимися красками времени, каруселью красок, снова и снова пробегающими по одним и тем же местам, всегда одинаковыми, но всякий раз другими. Я буду жить оттенками времен года, пытаться вспоминать каждый раз, каким был прошлогодний сентябрь, как выглядел два года назад в мае лес Трейя, каким был в июне кустарник, что растет под моим окном. Это нечто вроде упражнения по системе йогов. Я, правда, не рождена для таких вещей, но попытаюсь ими заняться и, может быть, обрету покой». Она долго, упорно преодолевала себя, и ее труды увенчались успехом. «Разве дети, любовь приносят другим больше радости? Вряд ли. Но даже если я себя и обманываю, это ложь во благо, ибо не дает мне свершить тот малодушный поступок, к которому я была так близка, когда мое несчастье было еще свежим и мысль о нем причиняла нестерпимую боль. Разве так уж нелепо жить только ради искусства? Все великие художники… Бетховен, тот даже не слышал волшебных звуков, рождающихся под его пальцами… Сколько на свете парализованных или калек. А я вот хожу, вижу, слышу. Я занимаюсь живописью. Я не живу, это верно, если жизнью называть постоянное общение с людьми. Но, может быть, жить — значит писать картины, много ходить, впитывать в себя красоту? Почему обязательно надо быть все время среди людей? Им я отдаю свои картины, какая-то связь с ними существует. Доктор Сабин Алдя говорит, что я преувеличиваю, что я вовсе не так страшна, как полагаю. Знаю. В одетом виде я не очень страшна. Но когда я стала уродом, потрясение оказалось столь сильным, что я отошла от людей и не могу к ним приблизиться. Дело тут не в тщеславии, нет. Я просто многого не сознавала. Теперь только я понимаю, что была красивой. Все прошло, окончательно прошло, и я успокоилась. За работу!»

По утрам Мэнэника то и дело заходила в студию, шаркая шлепанцами, и разглядывала холст, за которым сидела Вера. Так она поступала уже много лет. Зайдет, посмотрит, одобрительно кивнет, поставит на край стола чашку кофе или чая и, довольная, удалится: Вера пишет, значит, все в порядке, работа идет успешно. В булочной, в мясной она хвалилась перед соседками: «Теперь она рисует кувшин и яблоки. Прямо красота! Я-то в таких вещах толк знаю!» А если ей попадалась на глаза картина другого художника, выставленная в витрине, она пожимала плечами: «Гроша ломаного не стоит, я ведь прекрасно разбираюсь, тридцать лет в этом соку варюсь!»

Когда в доме стало полно картин, доктор Сабин заявил в свойственной ему грубоватой манере:

— Теперь ты устроишь выставку.

— Зачем? Каждый месяц я продаю картину, а то и две, у меня пенсия…

— Небольшая.

— Нам с Мэнэникой хватает. Продаю через книжный магазин, иногда мне в этом помогает Адина.

— Выставку ты устроишь тоже. А я все организую.