Избранное - [55]

Потом мысли его путались, наплывали одна на другую, переплетались, сменялись огромными, нечеткими, размытыми образами. Иногда над ним низко склонялось лицо Магды, она о чем-то настойчиво спрашивала, о чем — он не мог понять; потом вдруг оказывалось, это не она, а тот больной актер с высоким лбом, он непременно хотел знать, что означает игра красных палочек на синем поле и не ночное ли это звездное небо над холмом. Павлу казалось, будто он мчится на поезде через поля, по берегу озера, сверкающего опалом и платиной, по ущельям высоких, синеющих вершинами гор с бесконечными лугами по склонам; он вдыхал запах цветущих лугов и дремучих лесов, и ему так хотелось, чтобы поезд не слишком спешил, чтобы он ехал медленно-медленно или на несколько минут остановился, — тогда можно было бы лучше все разглядеть, глубже вдохнуть напоенный ароматами воздух. И Павел старался изо всех сил дернуть стоп-кран, остановить поезд, но стоп-кран был высоко, над температурным листком, и, лежа, Павел не мог до него дотянуться. Когда он очнулся, огромная рука доктора Добре лежала на его руке.

— Успокойся, Павеликэ, успокойся, дружище!

Все чаще и чаще врачи и сестры видели: доктор Добре идет по коридору, и глаза его полны слез. Больные выглядывали из палат, чтобы поглазеть на него. «Палач», как его называли некоторые из них, возбуждал теперь всеобщее любопытство: он плакал!

Через несколько дней температура упала, озноб прекратился. Доктор Штефанеску лежал просветленный, кровохарканье остановилось, но сердце, сердце отказывалось биться ровно и спокойно. Дыхание по-прежнему застревало где-то в глубинах грудной клетки, и из-за этого, а также из-за большой потери крови доктор Штефанеску чувствовал себя усталым и измученным.

Врачи, заходившие утром и вечером, шутили, подбодряя его:

— Ну, доктор, вы еще нас всех переживете! Надеялся я, что мне останется в наследство эта комната, да куда там!.. — говорил доктор Стан, стараясь отпускать шутки погрубее, дабы Павел ясно видел, что никто не верит в серьезность его положения.

— Да, ничего его не берет! — добавлял доктор Мэнилэ, испуганный в глубине души прерывистым дыханием и глазами Павла Штефанеску, выкатившимися из орбит. Мэнилэ только сейчас понял, что Штефанеску на самом деле угрожает смерть.

Павел пытался улыбаться, ему не хотелось огорчать их: пусть думают, будто обманули его.

— Вот, пожалуйста! Читай! — Доктор Добре бросил на кровать Штефанеску газеты. — Это как раз для тебя, ты понимаешь в звездах, астрономией все увлекаешься… Советские люди запустили ракету к луне!

Оставшись один, Павел прочитал газету. Потом, закрыв глаза и прижав газету к груди, он попытался мысленно представить себе стремительный полет во вселенной этой новой птицы. Он проникал вместе с ней в еще не исследованные пространства, несся по платиновым небесным шоссе, видел планеты — они все росли и росли; наблюдал, несмотря на смеженные веки, как приближалось серебристое лунное поле. У него захватывало дыхание от скорости, от поразительной свежести и чистоты воздуха. Он открыл глаза, перечитал газету и вдруг как-то ослаб от счастья. День прошел быстро, незаметно.

Вечером дежурил доктор Добре. Почти всю ночь он провел у постели Павла, пульс больного бился очень странно, с перебоями; обычные уколы не помогали регулировать деятельность сердца. Это была агония, но Штефанеску все время пытался улыбнуться, что-то сказать.

— Ты что, Павеликэ, ты что? — спрашивал, наклоняясь над ним, доктор Добре, и его громкий грубый голос звучал приглушенно, сдавленно. — Хочешь что-нибудь сказать? Ну, скажи, дружище, может быть, мне что-нибудь сделать?..

Добре знал: наступили последние часы, и сам Павел это понимает. Очевидно, он хотел что-то сказать Добре перед смертью, но был не в состоянии произнести ни слова.

— Ничего, ничего, ты отдохни, а потом скажешь.

— Товарищ доктор, вы не хотите чаю? — предложила сестра Мария.

— Отстань ты со своим чаем! — Но теперь сестру Марию не пугала грубость доктора Добре; общее горе объединяло их.

Павел делал мучительные попытки что-то произнести.

— Ты что, Павеликэ, а?

— Прекрасные…

— Кто, Павеликэ, кто прекрасный?

— Леса… звезды… люди…

— Да, да, Павеликэ, прекрасные, ты это хотел сказать?

— Ты… ты… если… доживешь… ты… на Луну и на Марс… прекрасно!

— Конечно, Павеликэ, конечно, полечу, дружище! — клялся доктор Добре, и глаза его наполнились слезами.

— Я счастлив, что… жил! — прошептал Павел. — Это было прекрасно!

— Ты еще будешь жить! — Голос Добре звучал неуверенно.

Павел снова улыбнулся, и от этой светлой улыбки у Добре и сестры Марии больно сжалось сердце.

— Будет… еще прекраснее!

Добре решил, что Павел заговаривается, что он надеется еще жить. Трудно было следить за его мыслью.

— Спасибо! — прошептал Павел, и Добре вдруг снова стало ясно: больной не бредит, это — прощание.

Доктор Штефанеску не умер этой ночью. Его измученное сердце дало ему отсрочку: оно вдруг начало биться ровно и спокойно. На рассвете больной задремал. Заснул и Добре, сидя в кресле.

Утром сестра Мария умыла Павла, сменила ему пижаму, дала несколько ложек черного кофе, усадила его повыше в подушках и ушла.