Избранное - [53]

— Ничего, это у него пройдет! Двадцать лет назад он тоже так испугал нас, думали, кончается человек. Ведь верно, Павеликэ?

Павел подтверждал тихим наклоном головы; казалось, он стыдился того, что не может на сей раз искренне поверить, будто и теперь у него «все пройдет», но вместе с тем не решался огорчать Добре признанием, что сейчас, может быть, он и на самом деле «кончается».

— А тогда мы ему уж и место на кладбище выбрали — в тени, среди цветов, — по его вкусу! — И доктор Добре громко и басисто рассмеялся. — Ну, а он всех нас в дураках оставил. Мало того что вылечился, еще и девушке одной голову вскружил. Что ты с Магдой учинил, Павеликэ? Крепкая такая была девчонка, бойкая, а от любви к нему таяла как свеча. И когда она растаяла, он где-то «потерял» ее; так, знаете, иногда от кошек избавляются, относят из дома куда подальше. И вернулся сюда, в лабораторию. А сестра Кларисса!.. Да ведь она чуть не умерла от любви к нему. Да, сердцеед был, каких мало!

Павел снова наклонил голову, и детская улыбка — улыбка напроказившего ребенка — появилась на его лице.

Врачи, которые всегда знали Павла одиноким, молчаливым, незаметным, видели, как он целыми днями сидит, забившись, словно мышь, в лаборатории, не могли себе представить, каким образом бойкая Магда или сестра Кларисса могли умирать от любви к нему. Но доктор Добре частенько говорил об этом, и они смеялись вместе с ним, чтобы доставить ему удовольствие.

— Кто знает, какие еще сюрпризы готовит нам доктор Штефанеску! — прибавлял доктор Мэнилэ. — Qui a bu, boira![3]

И Павел приободрялся, пытаясь внушить, что он не так скоро преподнесет им очередной сюрприз — оставит бактериологическую лабораторию без врача.

В этом году зима стояла необычная: все время в воздухе весной пахло, за ночь все покроется инеем, а наутро его растопит победоносное, сияющее солнце; налетит вьюга, но не успеешь оглянуться, ее как не бывало. Снег едва успел укутать холм перед окном Павла, и тут же теплое, ласковое солнце согнало его, и проглянула черная земля, усеянная пучками белесой травы. Синева неба, казавшаяся иногда плотной, блестящей эмалью, вдруг приобретала глубину и прозрачность, становилась сапфировой, и душа молодела, а на сердце было светло… Доктор Штефанеску, в перерывах между исследованием двух пластинок, шел, опираясь на стол и стулья, к окну и долго смотрел на волю, а потом, радостный, возвращался к работе. После обеда он не мог уже наслаждаться из своей комнаты бесконечной красотой неба, потому что наступил декабрь, дни стали короче, темнота рано спускалась в сад, и Павел принужден был сразу зажигать лампу. Правда, Дина Симонеску принесла ему собрание сочинений Чехова, и теперь частенько он и не замечал, как наступал вечер и подходило время, когда его навещали дежурные врачи.

Однажды в пять часов вечера, когда Павел уже зажег свет, в комнату к нему ворвался доктор Добре. Он еще не уходил домой — вначале сидел на заседании, потом его позвали к актеру, который снова собрался помирать.

— Ты должен помочь мне, Павеликэ! Надо сейчас же, немедленно сделать этому проклятому парню — черт бы его подрал! — микроскопию гноя. Молод он, пропади он пропадом, отправляться на тот свет, и это после того, как мы влили в него столько всякой всячины. Сделай, пожалуйста, Павеликэ, а то этот мерзавец опрокидывает все законы науки!

Доктор Штефанеску медленно, осторожно поднялся. Сердце у него сегодня пошаливало. Утром Павел сделал девятнадцать анализов, и теперь сердце не желало работать; оно то начинало стучать быстро-быстро, то вдруг делало странную паузу — как будто, позабыв о том, что надо биться, замирало; потом снова пускалось вскачь, словно спешило сказать что-то таинственное, невнятное, пугающее. А дыхание застревало где-то в верхушке правого легкого, точно зацеплялось на пути за какие-то шипы или крюки.

Они проделали путь до лаборатории так же, как обычно в обед совершали путь к комнате Павла: Добре обнял Штефанеску за плечи, и Павел, прижавшись и словно спрятавшись у него под мышкой, шел, с трудом передвигая ноги, обутые в серые суконные тапочки.

В лаборатории были настежь открыты окна — уборщица вымыла столы, пол и, наведя чистоту, ушла, не затворив окон. Добре кинулся закрывать их. Штефанеску, покашливая и судорожно глотая воздух, медленно снял суконный халат и надел на себя белый. Потом они сидели, низко склонясь над микроскопом, разглядывая синий океан, по которому плавали красные палочки.

— Есть все-таки, холера его дери! — сердился доктор Добре. — И откуда только они берутся?!

— У него появилась сопротивляемость, — прошептал Павел. — Теперь нужно… ему нужно… — Штефанеску закашлялся и схватился за сердце.

— Что нужно? — спросил Добре, обнимая его.

Рука с синими ногтями отчаянно тянулась к столу, где утром лежала кислородная подушка. Добре схватил Павла на руки, как ребенка, и устремился назад в комнату. Под тяжестью его шагов сотрясались стены коридора.

— Дайте шприц, шприц и дилауден с атропином для доктора Штефанеску! — крикнул он на бегу сестре, проходившей по коридору.

— Так что, ты сказал, нужно актеру? — спрашивал он снова, склонившись над постелью Павла, держа у его рта трубку кислородной подушки.