Избранное - [51]

— Все? — Слово с хрипом вырывается из груди Павла, и он устало улыбается.

Лаборантки снимают халаты. Доктор моет руки. И вдруг в коридоре раздаются грохочущие шаги, дверь распахивается, кажется, она вот-вот сорвется с петель, рухнет на пол. Лаборантки застывают, одна с халатом, другая с беретом в руках. В комнату входит доктор Добре. В огромной руке он держит пробирку. Лицо доктора Штефанеску сияет — так распускается цветок, когда вдруг на него упадет живительный свет солнца.

— Послушай, Павеликэ, посмотри вот эту плевральную жидкость! Сделай, будь другом, — ну просто бесит меня этот актеришка. Черт знает что такое, ничего ему, паршивцу, не помогает!

Лаборантки покорно, в безмолвном отчаянии надевают халаты. Павел широко улыбается, берет пробирку из рук доктора Добре и, сгорбленный, усталой, шаркающей походкой направляется к столу.

— Просто чудовище! Сколько мы извели на него стрептомицина! — продолжает ворчать Добре. Лаборантки дрожат. Они тоже знают актера, помнят, как он приходил к ним в лабораторию и обещал, что, когда начнет играть, даст им билеты. Он был худенький, вежливый и, хоть непрерывно температурил, все надеялся скоро выйти из больницы и вернуться на сцену. Иногда актер декламировал стихи и обводил сестер нежным взглядом, — казалось, он так и не решил, какая же из них нравится ему больше. А теперь вот доктор Добре обзывает его чудовищем! Будто актер виноват, бедняга, что никак не может вылечиться?!

Только Павел Штефанеску словно не понял грубых слов доктора Добре, хотя их-то он расслышал хорошо, очень хорошо — они гремели, как боевой клич. И он улыбнулся Добре доверчивой, светлой улыбкой. В это мгновение он почувствовал, как хочет Добре вылечить это «чудовище», не меньше, чем сам Штефанеску. Они оба склоняются над пластинкой, Павел — маленький, жалкий, хрипя остатками легких, Добре — расставив ноги, похожие на фермы Эйфелевой башни, положив красную ручищу на тщедушное плечо Павла, хмуря густые, сросшиеся брови.

— Вот скотина! Вот скотина! — ворчит Добре, возмущенный тем, что видит под микроскопом. — Вот скотина, ну что он со мной делает!

Потом Добре осторожно обнимает Павла за плечи своей ручищей, которая становится вдруг мягкой, точно бархатной, и ведет, почти несет Павла к его комнате по коридору, опустевшему с того мгновения, как Добре появился в лаборатории.

— Послушай, Павеликэ, — говорит он, и в его грубом и громком басе звучит несвойственная ему нежность, — послушай, Павеликэ, можешь отрезать мне нос и уши, если мы не правы! Этот Мэнилэ просто идиот! В этом все дело! Он со своим лечением попал пальцем в небо!

Павел кивнул, улыбаясь своей кроткой улыбкой.

В дверях комнаты Штефанеску они останавливаются и, повернувшись лицом друг к другу, взявшись за руки, обмениваются долгим взглядом. Кажется, им трудно расстаться. Из полуоткрытых дверей рентгеновского кабинета на них смотрит сестра Штефания — самая злая сестра больницы. Она смотрит, сверля их глазками, ухмыляется и ворчит: «Влюбленные!» Штефания давно дала им это прозвище, и его иногда повторяли потихоньку другие — те, кому невдомек, на чем основана эта странная, необъяснимая дружба.

После обеда Павел отдыхает. Он лежит, откинувшись на высокие подушки, и, с хрипом дыша, читает газеты или роман, но чаще всего штудирует какую-нибудь медицинскую книгу. Иногда он возвращается в лабораторию, чтобы сделать еще один анализ. Из окон лаборатории открывается тот же вид, что и из его комнаты, и Павел по временам поднимает голову от микроскопа, тщетно пытаясь поглубже вздохнуть, потом, беспомощно мигая, отдыхает, глядя на зеленый склон холма. Особенно любит доктор Штефанеску те вечера, когда дежурит сам Добре. Павел с трогательной настойчивостью пытается приобщить его к музыке: включает записи концертов Бетховена или Брамса, светлого Моцарта или мятежного Вагнера; но доктор Добре наотрез отказывается слушать или, послушав немного, просит выключить.

— Если не поют, это не для меня! — говорит он.

Тогда Павел показывает ему за открытым окном небо и сияющие созвездия, рассказывает о движении небесных светил, но доктор Добре, послушав немного его монотонный глухой голос, повествующий о недостижимых мирах, кладет ему на плечо свою лапищу, которая вдруг становится такой легкой, и мрачно произносит (хотя полагает при этом, что очень любезен):

— Брось ты, Павеликэ, всю эту ерунду! Скажи мне лучше, не впрыснуть ли тебе еще ауромицина, а то скрипишь, как немазаная телега.

Павел понимает, сколько тепла заключено в этих словах. Но если при этом случается присутствовать еще какому-нибудь врачу, того путает грубость Добре.

Добре впрыскивает Павлу ауромицин, Мэнилэ дает ему гидразид, доктор Стан поит его дигиталисом; Павел все терпеливо переносит, чтобы доставить им удовольствие, чтобы сохранить иллюзию, будто они могут его спасти. Но он прекрасно знает состояние своего сердца, изнуренного неправильным дыханием, и ему хочется одного: чтобы ему разрешили работать, еще немного поработать. И еще хочется, чтобы его друзья были спокойны; они сделали для него все, что могли.

Когда больница, подобно тяжелому ковчегу, перегруженному страданиями, вплыла в осень, с трудом держась на золотых и медных волнах окрестных лесов, доктор Павел Штефанеску почувствовал себя хуже. В обед, возвращаясь в свою комнату, он всякий раз едва не падал на пороге. Его изъеденные болезнью легкие не могли уже вбирать в себя то сырой и туманный, то сухой и холодный воздух этой пышной осени, а сердце не поспевало за неровным, торопливым, паническим их ритмом.