Избранное - [49]

Молодые люди принесли с собой шахматы. «Вот и хорошо! — подумал Павел. — Помолчат». Но играть, по-видимому, врачи не собирались. Они ставят доску на его кровать и продолжают без умолку говорить. Павел мало что слышит из их болтовни, но терпеливо молчит. Может быть, они все-таки начнут играть или уйдут, и тогда он послушает музыку.

Он глядит на них: крепкие, здоровые, красивые, на них приятно смотреть. Они так легко двигаются, так заразительно смеются, и белые шапочки им так к лицу. Доктор Павел Штефанеску будто видит, как легко и ритмично сокращаются их чистые, похожие на большие свежие цветы розовые легкие, как ритмично и четко бьются их здоровые, трудолюбивые, горячие сердца, разгоняя пламенеющую, алую кровь; видит, как правильно, точно и безошибочно — словно превосходная, совершенная машина — работает весь их организм, и это кажется ему таким же прекрасным, как жизнь травы, что растет на холме перед окном, как свежее дыхание голубых цветов этой тихой прохладной ночью. Мэнилэ, откинув голову, громко смеется, сверкая белоснежными, здоровыми зубами. Смех звенит, переливается, словно прозрачный ручей. Смех этот настолько громок, что звук его живительной каплей долетает и до Павла — так ветер, налетевший бог знает откуда с гор, врывается иной раз в окно, принося с собой дыхание снежных вершин или запах альпийских цветов. И Павел улыбается, но не потому, что слышит, о чем речь, просто ему нравится смех Мэнилэ.

Бретку смеется не так заразительно. Смех застревает у него где-то в уголке рта, придавая лицу ироническое, презрительное выражение, как будто Бретку не разрешает эмоциям — умилению, шутке — целиком овладеть собой, давая понять: он, доктор Бретку, все взвесил и видит, что дело это пустое. Главным для доктора Бретку было мнение доктора Бретку о самом себе и о том, как ему, доктору Бретку, следует вести себя в данном случае. Пожалуй, Павел любил его меньше других; ему нравилась наружность доктора, его молодость, но ему очень не нравилось, как доктор ведет себя с Диной Симонеску.

Доктор Дина Симонеску — худенькая, живая, внимательная ко всему, что ей говорят, кроткая и хорошенькая. Но в присутствии доктора Бретку она робеет, теряется, места себе не находит, и Павел ясно читает в ее больших бархатистых глазах страдание. Вся больница знает, что доктор Симонеску ходит из палаты в палату, надеясь где-нибудь встретить Бретку, что она задерживается в обеденный перерыв, если он не успел еще надеть пальто, что она старается всегда попасть в одно дежурство с Бретку.

Об этом знают все доктора, все сестры, об этом догадываются даже некоторые больные — те, что лежат уже давно и со скуки не прочь посудачить о врачах. А он, доктор Бретку, по-прежнему прячет в уголках рта презрительную полуулыбку и, как нарочно, не торопится, когда она ждет его, а иногда при ней становится преувеличенно любезным с какой-нибудь сестрой или больной, давая понять, что это не простая любезность, что за этим кроется увлечение, глубокая симпатия; или вдруг при обсуждении какого-нибудь тяжелого случая зло посмеется над вырвавшимся у Дины Симонеску наивным восклицанием, из которого сразу становится ясно, что она не может оставаться равнодушной к людским страданиям.

Вот почему Павел не любил доктора Бретку.

Зато между Павлом и директором больницы доктором Никулае Добре — тем Добре, перед которым трепетал весь персонал, Добре, который разговаривал голосом «палача» (как заметила однажды испуганная Дина Симонеску), который ходил по коридору так, что дрожали стены, и мрачно глядел на собеседника из-под сросшихся бровей, — постепенно установилась такая теплая, задушевная дружба, что все только диву давались.

Павел глядит на красивый рот Бретку, искривленный презрительной усмешкой, и думает о милой Дине Симонеску; и еще он думает о своем друге, докторе Добре, которого увидит завтра утром; это, как всегда, доставит ему удовольствие; думает он и о концерте для двух скрипок Баха — об этом водопаде звуков, застывшем теперь в безмолвии вот здесь, в маленькой катушке, точно птица с огромными связанными крыльями. Он смотрит на этих красивых юношей — они прилегли на его кровать, подложив подушки под свои широкие спины, — и ждет, ждет. Молодые люди смеются, вздыхают, говорят, и это — прекрасное зрелище; но там, в этой катушке, заключено нечто более важное, более глубокое — то, что сродни вечности человеческого гения.

Дверь распахивается. Торопливо входит сестра Мария. Она о чем-то громко, возбужденно говорит; Павел прикладывает руку рупором к уху, но не может расслышать о чем. Доктор Бретку встает, встает и доктор Мэнилэ. Бретку подходит к Павлу и кричит ему в ухо:

— Я иду в палату. У того юноши, актера, снова кровохарканье. Спокойной ночи!

«Вот видите, он торопится, ему это не безразлично! — с удовольствием думает Павел. — Но почему он так иронически улыбается, будто актеру взбрело на ум покувыркаться среди ночи?»

Мэнилэ тоже вскоре уходит, помахав Павлу рукой.

Павел остается один. Последние клубы дыма исчезают за распахнутыми окнами. Как они накурили!

Тучи рассеялись, высокий чистый небосвод расцвел тысячами звезд. Деревья на гребне холма кажутся черно-зелеными, это цвет зелени в темноте, неповторимый цвет — не черный и не зеленый, — который нельзя спутать ни с каким другим.